Когда Маша впервые увидела женщину, то поначалу решила, что перед ней — пожилая женщина. Сестра провела её в тихую и невзрачную палату, указав на свободную койку с коротким:
– Располагайтесь!
В этот миг всё вокруг ожилo — скрипнули сетки кроватей, будто в знак приветствия новоприбывшей. В такой жаркий день, когда дрема и безмолвие начинают давить на плечи, любое событие становится не просто развлечением, а настоящим праздником.
– Ну что вы, бабоньки? Полёживаем? – произнесла женщина, усмехаясь уголками губ, словно хотела подшутить над однообразием больничной жизни. Её глаза, усталые и чуть затуманенные, вспыхнули игривым огоньком. – Ты себе валяйся, работать не надо, еда сносная, да и больничный оплачивается. Чем не отдых?
Из распахнутого окна снизу, из сада, донеслось:
– Матвеева!
Женщина радостно встрепенулась:
– Меня! – И, как школьница, заспешила к окну.
«Значит, это и есть Матвеева?» – подумала про себя Маша. К ней самой никто не приходил — парня она недавно бросила, сочтя недостойным, а родители жили далеко, за сотни километров. По нескольку раз на день они слышали эту фамилию, и каждый раз кто-нибудь обязательно завистливо вздыхал: «Опять к Матвеевой!» Так в их палате появилась Тамара.
С самого начала Тамара показалась им простой, обыденной женщиной — бледной, худощавой, немного замкнутой. Но вскоре стало ясно, что это лишь внешний облик, за которым скрывается живая, острая на язык и необычайно жизненная натура. Она была ткачихой, лежала с грыжей, операция прошла успешно, но уже сейчас Тамара мечтала вернуться домой. Обязательно к первому сентября — нужно было отправлять троих детей в школу.
– Муж у меня хороший, – как бы между прочим, бросила она однажды. – Моложе меня. Второй уже.
Сначала все были уверены, что Тамаре лет под семьдесят, но нет — ей всего пятьдесят. Лишь приглядевшись внимательнее, можно было заметить, что она совсем не невзрачная. Просто болезнь высосала из неё последние силы, оставив только кожу да кости. А вот лицо… Оно просыпалось лишь тогда, когда загорались её глаза или появлялась эта особенная, почти шутливая усмешка. Из-за этой дерзкой гримасы многие качали головами:
– Ой, Томка! Озорная, видать, бабенка!
Но однажды, как-то под вечер, после очередного обхода врачей, Маша и остальные пациенты вдруг открыли для себя совершенно другую Тамару — ту, которую до этого даже представить было невозможно. Это случилось, когда Тамара заговорила о своём первом муже. Бывает так, что в долгих дорогах или в стенах больницы люди вдруг становятся щедро откровенными, будто время открывает люк в самое сердце.
Тамарино лицо преобразилось: озорная усмешка исчезла, сменившись задумчивой, мечтательной улыбкой. И вдруг стало понятно — Тамара может быть красивой. Не просто красивой, а удивительно женственной, почти поэтичной.
– Первого-то своего я люби-и-ла, – произнесла она с какой-то особенной интонацией, протягивая слово, будто пробуя его на вкус. И сразу же Маше стало ясно: речь идёт о большой, истинной любви. И ещё проскользнуло смутное сожаление — в этом протяжном «любила» чувствовалось, что второго мужа она, возможно, и любит, но по-другому, не так глубоко, не так безоговорочно. Словом, жизнь повернулась иным путём, и мечта уступила место обыденности.
– Мы с ним сызмальства друг друга знали, – продолжила Тамара, говоря медленно, словно вспоминая старую песню. Голос её зазвучал мягко, почти колыбельно. В палате воцарилась тишина. Кто-то положил мобильный, кто-то придвинулся поближе к краю матраса, чтобы ничего не упустить.
– Дома наши рядом стояли. Как маленькими были, зимой на реке, не ледке, пропадали до черноты. Никита с теткой жил, матери рано не стало, а отца он и не знал. Летом за грибами, за ягодами ватагой ходили. С Никитушкой нам всегда по пути домой — соседи ведь, как родные. А любовь наша началась с божьей коровки… – Тамара рассмеялась — хрипловато, но тепло.
– В огородах картошку мы убирали, они у нас у реки были, дополнительные. Ну, полдничаем, под берёзкой сидим. Вдруг Никита меня за руку взял, я бутылку с лимонадом до рта не донесла.
– Томка, – говорит, – у тебя по волосам божья коровка ползёт!
– Ну и сними, – отвечаю ему лениво. А он смотрит не на волосы, а мне прямо в глаза.
– Красивая, – говорит, – какая божья коровка! Тома, да у тебя и глаза, как божьи коровки, с крапинками.
А сам всё глядит на меня и вдруг покраснел. Чего это, думаю, он скраснел? И тоже внимательно так глянула ему в глаза… И как потонула. Глаза чистые, глубокие, как те лесные озёра, что после дождя стоят, в которых солнце отражается. Прожили рядом столько лет, а впервые глаза его увидела. И чувствую, словно крапивой меня по лицу хлестнули — вся враз вспыхнула. Ну, оба мы враз глаза и опустили. А вокруг все, родители и сестры с братьями, гудят-разговаривают, будто ничего и не случилось. И вдруг рассмеялся кто-то, за ним все разом захохотали. Надо мной, оказывается: я пустую бутылку ко рту подносила несколько раз и не заметила.
С этого и пошло. Повернуло меня к нему, как подсолнух к солнцу. Ему в армию идти скоро, а мы уж фактически муж и жена. Дождалась я его и мы с перепугу вылетели из родительского гнезда, да сюда, к тетке моей в город, и прикатили. Я на ткачиху училась и пошла и на эту самую нашу фабрику работать, а Никитушка тоже, на завод слесарить. Здесь и зарегистрировались. Жили, как в сказке. Ну, это, конечно, теперь, издали, кажется. А тогда жили, как все. То гладко, то с ухабами. Надо же с чего-то начинать?
Поднакопили мы и купили комнату. Стали ещё копить, чтобы на квартиру уже разменяться. Детей очень хотели оба, но думали, что вот сейчас-сейчас, только квартиру себе купим, хоть в ипотеку. На ноги встанем чуток…
Через пять лет купили в кредит. Никита сказал: – Как же мы, Тома, будем вытягивать и с дитём, и с ипотекой? У меня идея есть. Решил он вахтой на Севере год поработать, очень хорошие предложили деньги. А мне так не хотелось его отпускать, уговаривала, но нет – уперся.
– Я мужчина, – говорит, – я должен обеспечить тебе достойную жизнь.
Глянула я уже на вокзале на своего Никитушку, а он стоит, словно пастушонок, в поясе тоненький, беленький. Ну, совсем как мальчик. Заревела я, и он тоже. По плечам меня гладит…
– Не надо, – говорит, – я быстро вернусь.
Через полгода на той стройке придавило его – с крана сорвалась плита. Выплатили мне компенсацию, ипотеку я погасила.
Говорят, жена – мужняя половина. А он моей половиной был. И с тех пор половину меня будто убили, как полумертвая стала. Снаружи не видно — шучу даже, а всё равно полумертвая. Как-то ночью села я на постели, луна в окошко светила, оглядела свою квартиру в тридцать два метра. Она при луне-то ещё большей мне показалась. А сижу-то я в ней одна, сама себе лишняя, никому на свете не нужная. Мать моя от рака сгорела, следом за ней и отец – то ли стресс, то ли чё… Да и возраст, я ж у них поздняя, последыш.
И подумала я тогда: что же, Томка, помирать будем! И тут же другая мысль: умру я, и всё со мной умрет, будто и не было. И Никита умрет, потому что живет он теперь только в моей памяти. Нет, буду жить! Заведу себе сыночка, назову Никиткой… И будем мы с ним жить, как другие живут.
Решить-то легко, а как выполнить? От кого попало тоже не хочется. Включила я свет, в зеркало примерилась внимательно так, мужским вроде бы глазом: глядит на меня тетка не старая и не молодая, глаза потухшие, худющая. И ничего-то в ней нет, что мужикам нравится. Никогда я не была красавицей, это только Никита во мне красоту развидел. Да и отвыкла я, ни на кого столько лет не глядела. Они на меня тоже давно глядеть перестали. Да и что они после моего Никитки…
И всё-то же обновила косметику, даже раз сходила в бар, где у нас любят знакомиться. А все молодые кружатся и посматривают только на молоденьких ягодок. С подругой моей завели знакомство, а я весь вечер просидела там невидимкой, только стыда набралась. Ведь вот, поди ж ты, на работе, с друзьями, я бойкая, все слова нужные у меня под рукой, а в таком деле робкая совсем, непривычная. В бары и кафе я больше не ходила, однако решения своего не отменила.
А тут неподалеку старички одни квартиранта пустили. Моложе меня мужчина, только нелюдимый какой-то, сумрачный. У него, оказывается, своя беда: жена загуляла. Любил он ее очень, но как узнал, что другой у нее появился, ушел. Подал на развод. Ну, суд развел их, конечно. Остался гол, как сокол. Дал он мне как-то бельишко постирать, у него машинки стиральной не было. Через день пришел он за ним. Раз пришел, два пришел. Ну, на меня, может, он так и не взглянул бы, да одиночество нас сосватало. Забеременела я. И такое меня счастье охватило! Сказала Володе:
Когда Маша услышала, что Тамара сказала Володе: «Жду ребенка», она ожидала реакции — гнева, обиды, возмущения. Но Володя просто сидел за столом, бездумно позвякивая ложечкой в стакане. Он даже не поднял глаз, когда спросил:
– Ну и что?
Словно речь шла о чем-то совершенно постороннем, будто его это не касалось. Слова прозвучали так равнодушно, что Машу охватила злость.
– А то, – с нажимом произнесла Тамара, – мой дружочек Володенька, что теперь мы с сыном вашим не нуждаемся. До свиданьица!
Володя медленно оторвал взгляд от стакана, недоумённо посмотрел на неё, потом резко встал:
– И всё?!
– И всё!
Они больше не разговаривали. Иногда встречались на улице — ни приветствия, ни прощания. Только холодное молчание вместо былой близости.
Если бы эта история случилась с кем-то другим, Маша бы, возможно, фыркнула: «Ну и зачем ей ребёнок? Зачем вообще нужны дети?» Но сейчас она молчала, затаившись внутри себя, как зритель в тёмном зале перед экраном, ожидающий трогательной развязки. Она чувствовала — в этой истории есть что-то настоящее, глубокое, несгибаемое. Что-то, что не исчезло со временем. Что-то из тех ценностей, на которых держится мир: семья, любовь, дети, дом. Не модные сумки, заграничные фото или инъекции красоты, а именно простые, почти забытые вещи — тепло, забота, ответственность.
Тамара родила. И хотя она мечтала о сыне, который станет живым напоминанием о Никите, судьба подарила ей двоих дочерей — Катю и Карину. Сначала Тамара заплакала — не от радости, а от страха. Две маленькие жизни, две маленькие души. Как же она справится? Как научит их быть добрыми, честными, любимыми? Как вырастить их одна?
И тогда, лежа в роддоме, она начала ждать Володю. Может, он придет? Может, хоть раз взглянет на девочек? Хотя бы одним глазком… Но каждый день проходил, а он не появлялся. Сердце её сжималось от горечи и стыда. Ей казалось, что она предала память Никиты, что поступила эгоистично, заведя детей ради себя, чтобы заполнить пустоту.
Но однажды вечером раздался стук в дверь. На пороге стоял Володя — мрачный, как всегда, с помятой кепкой в руках.
– Ну, с чем тебя поздравить?
– Ни с чем, – ответила Тамара, пряча боль. – А с кем?
– Мальчонка, значит, у тебя не получился, – сказал он. И вдруг — словно солнце пробилось сквозь плотные тучи — на лице его мелькнула слабая, но всё же настоящая улыбка.
Он подошёл к кроватке. Катька и Каринка мирно спали, щёчки розовые, волосики аккуратно расчесаны. Тамара старалась, чтобы всё было в порядке — для них, для этого момента. И вот он здесь. Стоит рядом. Смотрит. И вдруг говорит:
– Мать… а мать…
Эти слова будто открыли замок в её сердце. Оно дрогнуло, потеплело. Она хотела ответить грубо, но голос вышел шепотом:
– Чего?
– Вроде на меня похожи, а?
Они постояли над колыбелью, ничего не говоря. Ни планов, ни обещаний. Просто были вместе. А уже на следующий день Володя принёс узелок — немного одежды, игрушку, хлеб. Так началась их семья. Без громких признаний, без слов о любви. Просто — рядом. Постоянно. Верно.
Позже Тамара осторожно спросила:
– Ты Светку ещё любишь?
– Чудная ты, Томка, – покачал головой Володя. – Как я могу её любить, если она мою любовь ногой растоптала?
С тех пор они больше не говорили об этом. Просто жили. Растить двух девочек — задача не из лёгких. Но прошло несколько лет, и когда Тамаре было уже под сорок, она неожиданно забеременела снова. На этот раз родился сын. Никитка. Так, как она и мечтала. Они с Володей решили официально оформить отношения. Пришли в загс. И только переступили порог, как Тамара увидела молодого человека — белокурого, стройного, с такими знакомыми чертами лица. Её сердце замерло. Это был он. Никита. Или его призрак. Или воспоминание. Или сама любовь, которая не умерла, а просто сменила форму.
Регистраторша спросила:
– Какую фамилию берёте — новую?
Тамара задумалась. Все в семье — Гончаровы. А она — Матвеева. По первому мужу.
– Эту оставим… старую, – сказала она твёрдо.
Годы прошли. Однажды соседка спросила:
– А Володя что тебе сказал?
– Ничего. Почти никогда. Только один раз…
Он сфотографировался с девочками — они просили долго, и он не смог отказать. Маша повесила портрет на стену, где уже висела свадебная фотография с Никитой. И тогда Володя сказал:
– Тома, я знаю, ты первого мужа своего до сих пор любишь. Я это понимаю и не осуждаю. Только нехорошо, что мы оба здесь, рядом. Убери одну из фотографий.
Она убрала ту, где была с Никитой. Но не потому, что перестала его любить. А потому, что теперь — семья. Дети. Новое время. Новая жизнь.
Когда Маша спросила:
– А ты его любишь?
Тамара замолчала. Потом твёрдо и спокойно ответила:
– Первого мужа я любила… А это совсем другое — семья, дети…
– А он тебя?
– И для него тоже — семья, дети…
На следующее воскресенье пришла очередь посещений. Юная медсестра, с добродушным, чуть детским лицом, то и дело заглядывала в палату:
– Матвеева, к вам пришли!
Первой пришла подруга с работы — с большим тортом от всего коллектива:
– Ты только посмотри на нас! Мы работаем, а ты тут отдыхаешь! Когда выпишут-то, Том?
Затем вбежал Никитушка — как озорной вихрь. Он спешил, но успел рассказать главное: как поймал змею в лесу. Тамара дала ему коробку с тортом, но другие пациентки взволновались:
– Как так — ему одному?!
– Пусть. Он маленький. Девочки его, небось, без меня обижают.
– Ну да, такого обидеть…
После Никиты пришла Катя — с вареньем от соседки. Заботливо напомнила:
– Мам, ты ешь всё, что дают там у вас. Поправляйся, мам, слышишь?
Затем примчалась Каринка — весёлая, как птица, полная света и смеха. В комнате сразу стало легче. А Володя не пришёл — он ремонтировал погреб, объяснила Тамара. Там, за домом, им нужен был порядок перед сбором картошки.
Через несколько дней Тамару выписали. Маша и остальные женщины собрались у окна, чтобы проводить её. На скамейке у клумбы сидели две девочки — точь-в-точь как две капли воды — Катя и Карина. А чуть поодаль стоял Володя — невысокий, в рабочей одежде, курил, затягиваясь глубоко, будто хотел найти в дыме ответы на все свои вопросы.
– Тамара, пока! До свидания, Тома! – закричали из окон. Теперь вся её семья стала близкой и им.
Тамара весело помахала рукой. Володя спокойно встретил их взгляды, но не улыбнулся. Маша представляла его моложе, но на самом деле его лицо было изборождено морщинами, брови срослись в суровую линию. Он казался человеком, которому трудно улыбаться. Но внезапно — Маша едва не замерла — выражение его лица изменилось.
Медленная, почти стеснительная улыбка тронула уголки губ. Он попытался спрятать её, нахмурился, но не смог. Улыбка победила. Он сделал шаг навстречу Тамаре. Подбежали девочки. Тома, смеясь, провела рукой по Катиной косе, шутливо ткнула Каринку, поискала глазами Никитушку. И вот они — четверо, как единое целое, как маленькое солнце, вокруг которого вращается весь их мир.
Среди говора и смеха Маша услышала два голоса: глуховатый мужской:
– Ну, мать, совести в тебе нет: совсем забыла семью!
И напевный, почти юный:
– Оте-е-ц ты наш!
Тамара похлопала Володю по плечу — с добрым снисхождением:
– А небритый, а заросший!
– Да понимаешь, мать…
Они пошли к воротам. А Маша вдруг поняла: это и есть любовь. Не такая, как с Никитой. Не такая яркая, но глубокая. Не такая страстная, но настоящая. Та, что остаётся. Та, что растёт. Та, что вместо одной принимает другую, не отвергая, а сохраняя.
Она вспомнила слова Тамары: «Первого-то своего я люби-и-ла!» и: «А это совсем другое — семья, дети…»
«Да ведь это ж любовь!» — мысленно повторила Маша.
И поняла: Тамара знает это лучше всех. Ей не нужно было открывать глаза — она давно видела. А Маше вдруг захотелось разобраться в своей жизни. Найти своё настоящее. Сохранить его. Не растоптать своими же ногами.
