Тени уже удлинялись, сливаясь в единую бархатную синеву надвигающегося вечера, но Анна все еще сидела за своим офисным столом, с отчаянием взирая на экран. Каждая цифра в отчете расплывалась, превращаясь в зловещий символ надвигающейся катастрофы. Ее сердце стучало частой, тревожной дробью, отгоняя последние проблески концентрации. Не сегодня. О, только не сегодня.
Свекровь, Элеонора Викторовна, должна была приехать. Не просто на чай, а с ночевкой, а может, и не с одной. Эта мысль сковывала ледяными оковами, парализуя волю. Анна мысленно видела свой дом – милый, уютный, единственный уголок вселенной, где она могла дышать полной грудью. Но сейчас ей виделся он глазами Элеоноры: придирчивыми, холодными, сканирующими каждую пылинку. Немытая с утра посуда в раковине, разбросанные по гостиной журналы, плед, небрежно брошенный на диван… Это был не беспорядок, это была жизнь. Но для Элеоноры Викторовны жизнь была синонимом хаоса, который она яростно стремилась искоренить.
Сорвавшись наконец с места, Анна помчалась домой, сердце ее колотилось где-то в горле, затрудняя дыхание. Каждый красный свет светофора, каждый медленный пешеход был личной издевкой судьбы. И вот он, ее переулок. И вот он, ее дом. И… вот оно. Там, где обычно стояла их скромная машина, теперь гордо возлегал огромный, блестящий, как хищный жук, иномарок Элеоноры Викторовны. Она приехала раньше. Нарочно. Чтобы застать врасплох, чтобы уличить, чтобы уколоть.
В горле у Анны встал комок беспомощной ярости. Руки похолодели. Она уже чувствовала на себе этот взгляд – тяжелый, оценивающий, полный молчаливого укора. Она представила, как Элеонора ходит по дому, снимая пальцем пыль с косяков, заглядывая в уголки, и ее всю передернуло. Собрав всю волву в кулак, она переступила порог, ожидая увидеть знакомую картину: разбросанные вещи, немытую чашку на столе и торжествующую ухмылку свекрови.
Но то, что она увидела, сбило ее с толку. В прихожей пахло не пылью, а хвоей и цитрусами. Пол блестел. В гостиной царил идеальный, почти стерильный порядок. А из кухни доносился не просто запах, а божественная симфония ароматов: томленая говядина, специи, свежая выпечка. Элеонора Викторовна, облаченная в идеально отглаженный фартук, парила у плиты, как генерал на поле брани.
— А, прибыла, — произнесла она, не оборачиваясь. Ее голос был гладким и холодным, как речной камень. — Я уж думала, ночевать будешь в конторе. Холодильник твой смердит. Пришлось экстренно проводить дезинфекцию. Хорошо, я человек предусмотрительный, со своими продуктами приехала, а то бы твой ужин моего сына в больницу упек. И скажи, милая, где у вас тут принято грязное белье хранить? В углу ванной свалить? Тебе бы корзину специальную приобрести. Для порядка.
Каждое слово было идеально отточенным лезвием, вонзаемым под ребра с хирургической точностью. Анна молчала, сжимая пальцы в кулаки так, что ногти впивались в ладони. Она чувствовала себя чужой в собственном доме, раздавленной этим показным, идеальным порядком.
И тут, словно ангел-хранитель, на пороге появился Максим. Его появление было как глоток свежего воздуха в затхлой комнате. Элеонора Викторовна мгновенно преобразилась. Из грозной фурии она превратилась в радушную, любящую мать. Она кинулась к нему, осыпала поцелуями, заботливо поправила воротник рубашки.
— Сыночек мой родной! Как ты? Не устал? Наверное, голодный как волк! — Она бросила на Анну взгляд, полный немого урока: Смотри и учись, как надо встречать мужа.
Анна, воспользовавшись моментом, выскользнула на кухню, чтобы расставить тарелки. Ее руки дрожали. Она слышала за спиной приглушенный, но отчетливый голос свекрови, обращенный к сыну:
— Жена твоя, Максим, ленива до невозможности! Дом в запустении, к моему приезду даже убраться не соизволила! Хорошо, я подоспела вовремя, смогла тебе нормальный ужин приготовить, а не то, чем она тебя обычно потчует.
Анна закусила губу. В доме всегда пахло свежестью и печеньем, холодильник ломился от еды, а Максим всегда уходил на работу сытым и в чистой, выглаженной рубашке. Но она знала – любые ее слова сейчас будут звучать как оправдание. Она промолчала.
За ужином атмосфера накалилась до предела. Элеонора Викторовна, отужинав, отпила вина и устремила на Анну свой пронзительный взгляд.
— Ну, а когда же вы нас, наконец, внуками порадуете? — начала она сладким, ядовитым тоном. — Уже второй год в браке, а дома тихо, как в гробу. Может, ты, Аннушка, пустая? А? Признайся, не стесняйся!
Максим поперхнулся.
— Мама, хватит! Какие глупости!
— Мы… мы пока не готовы, — тихо проронила Анна, чувствуя, как горит вся.
— Вот мы с покойным Геннадием Александровичем меняли пеленки через девять месяцев после свадьбы! — торжественно возвестила Элеонора. — А вы время тянете. Небось, карьера важнее?
Анна знала, о чем она думает. Элеонора всегда намекала, что ее сын женился не на той. Что есть некая Катенька, дочь ее подруги, идеал жены и матери, с которой и строить бы семейное гнездо. Максим, добрый и мягкий, пытался ее урезонить, ссылаясь на раннюю смерть отца и гиперопеку матери. Но Элеонора Викторовна была непреклонна.
В тот вечер она объявила, что задержится на неделю. «Вопросы семейные нужно обсудить». Для Анны эта неделя превратилась в адскую бесконечность. Работа, стресс, постоянные придирки… Она таяла на глазах, а свекровь, видя ее изможденность, лишь подсыпала соли на рану, намекая на неспособность справляться с обязанностями.
А потом случилось самое страшное. Однажды ночью Элеонора Викторовна подкараулила сына.
— Ты спишь себе, а твоя супруга по ночам из дома пропадает! — шептала она, полыхая праведным гневом. — Целый час ее нет! А возвращается… а возвращается какая-то сияющая, довольная! Словно на свидании побывала! Неужели я сына-простофилю вырастила, который и не ведает, что жена от него на сторону гуляет!
Максим отмахнулся, но яд сомнения был уже влит в его душу. Следующей ночью он притворился спящим. И увидел: Анна, убедившись, что он спит, тихо поднялась, надела темный спортивный костюм и бесшумно выскользнула из дома.
Сердце Максима упало. Схватив куртку, он ринулся за ней. Она шла быстро, не оглядываясь, ее путь лежал к старому заброшенному парку на окраине. Максим, прячась за деревьями, чувствовал, как в нем клокочет гнев и боль. И вот она вышла на пустынную поляну, огляделась и… замерла.
А потом из ее груди вырвался крик. Нечеловеческий, полный такой тоски, боли и отчаяния, что у Максима кровь застыла в жилах. Ему на мгновение показалось, что он следует за ведьмой, выпускающей на свободу своих демонов. Но крик повторился. И еще. И еще. И он понял. Это был крик накопившейся усталости, унижений, вымотанности. Это был ее единственный способ остаться вменяемой, не сломаться под гнетом его матери. Он стоял, прижавшись к холодной коре дуба, и плакал. Плакал тихо, от стыда и любви.
Когда они вернулись домой вместе, Элеонора Викторовна онемела от изумления. А наутро Максим тихо сказал Ане: «Съезди к Маше, поживи у подруги недельку. Пережди. Я все понимаю». Он выбирал ее. Ее покой.
Но его мать не сдавалась. На следующий день, когда Максим вернулся с работы, она накормила его обильным ужином, в который подсыпала снотворного. Он уснул мертвым сном в гостиной. Тогда Элеонора Викторовна совершило нечто немыслимое: она нашла какую-то девушку с улицы, сунула ей деньги, привела в дом и уложила рядом с спящим сыном. Сделала несколько откровенных фотографий. Орудие для убийства брака было готово.
Вечером, вернувшись с «работы» (она ходила по магазинам), Элеонора не обнаружила своей сверкающей иномарки у подъезда. На ее месте была лишь пыльная пустота. Сердце ее екнуло. Она бросилась к соседям, те лишь разводили руками, скрывая усмешки.
И тут из дома вышел Максим. Лицо его было серым, опустошенным.
— Мама… Аня… она подала на развод, — прошептал он, бессильно опускаясь на скамейку.
Элеонора на мгновение забыла про машину. Торжество заструилось в ее жилах. Наконец-то!
— Видишь! А я тебя предупреждала! Ненадежная она!
— Она… она все забирает, — продолжал Максим, глядя в землю. — И квартиру, и машину. Все оформлено было на нее. И… и меня на работе уволили. Вчера. Теперь я без всего. Ну ничего, мам, как-нибудь проживем. На твою пенсию.
Лицо Элеоноры Викторовны стало абсолютно белым. Ее мир, выстроенный на контроле и манипуляциях, рухнул в одночасье. «Как?.. На что?.. На мою пенсию?» — могла только мычать она. Соседи, наблюдавшие за этой сценой, уже не скрываясь, покатывались со смеху.
И в этот момент из-за угла, плавно и бесшумно, подъехала ее пропавшая иномарка. За рулем сидела Анна. Она вышла из машины — свежая, умиротворенная, с легкой улыбкой на губах.
— Элеонора Викторовна, вас не подбросить? До вокзала? — произнесла она сладким, ядовитым тоном, который так мастерски переняла у самой свекрови.
Не говоря ни слова, Элеонора, поборов оцепенение, метнулась к своей машине, выхватила ключи из рук невестки, рывком завела мотор и умчала прочь, оставляя за собой клуб пыли. Она даже не оглянулась.
Только когда блестящий кузов скрылся из виду, Максим и Анна переглянулись. И тогда с их губ сорвался смех. Смех облегчения, победы, счастья. Это был их маленький, идеально спланированный спектакль. Смех звучал им вслед, отпугивая мрачные тени, которые так старалась поселить в их доме Элеонора Викторовна.
С тех пор мамашу ихнюю видели лишь по большим праздникам. Она приезжала ненадолго, вела себя тихо и прилично, а ее взгляд, прежде такой надменный и колючий, теперь с опаской скользил по знакомым стенам, будто ища новые ловушки. А в доме снова пахло живым теплом, иногда легким беспорядком и счастьем, которое больше никто не смел нарушать. И по ночам Анне больше не нужно было ходить в лес, чтобы кричать. Она могла кричать от счастья прямо дома, и Максим кричал вместе с ней.
