Не проснётся
Саша в палате подслушала разговор мужа и сестры. А когда поняла суть — похолодела…
Пахло лекарствами и хризантемами. Цветы стояли на подоконнике, хотя она их терпеть не могла. Саша лежала неподвижно, будто спала. Врачи не давали надежд — кома уже шестой день. А она всё слышала. Всё чувствовала. Только сказать не могла.
В палату зашёл её муж — Игорь. Рядом с ним — младшая сестра Лена. Их шаги она узнает даже сквозь туман.
— Она не проснётся, Игорь… — голос Лены дрожал. — Врачи сказали, что шансов почти нет.
— Знаю… — глухо ответил он. — Но я не могу… Не могу отпустить.
— Ты держишься, как можешь. Но ты вымотался. Позволь себе… побыть счастливым.
Пауза. Долгая. А потом:
— Лена… Всё, что было между нами, случилось до этой аварии. Я поклялся, что… не буду к тебе тянуться, пока Саша дышит.
— Но ты же понимаешь… её больше нет. Это просто тело, Игорь.
У Саши всё внутри похолодело. Нет, нет… Это не просто тело. Она слышит! Кричит! Кричит изнутри! Но ни один мускул не дрогнул. Только слеза скатилась по щеке.
— Я люблю тебя, — тихо сказала Лена.
— Я тоже…
Саша хотела заорать. Вырваться. Закричать, чтобы её не хоронили заживо. Чтобы не предавали, пока она борется! Но тело не слушалось.
Лена подошла ближе, наклонилась к уху:
— Прости, сестрёнка. Я так долго была в тени. Настал мой черёд.
В этот момент Саша вдруг почувствовала тепло — из груди, как вспышка. И вдруг… движение. Едва-едва. Пальцы дрогнули.
— Игорь! — Лена вскрикнула, отшатнувшись. — Она…
— Пальцы! Она…
Медсестра ворвалась в палату. За ней — врач. Суета. Слёзы. Капельницы. Аппарат зазвучал иначе.
Через неделю Саша уже говорила. Слабо, медленно, но чётко.
— Ты знала, что я слышала, Лена?
— Я… я не…
— Ты была моей сестрой.
Лена не ответила. Ушла, оставив на тумбочке те же хризантемы.
Прошла неделя. Потом ещё одна.
Саша училась говорить заново. Двигаться. Дышать полной грудью. Только теперь — каждое слово, каждое движение были пронизаны новым: болью, бдительностью… и одиночеством.
Игорь приходил каждый день. Заботился. Держал за руку. Но Саша всё чувствовала. Его рука была холодной. Он словно держал не её — а вину.
Они не говорили о том разговоре. Не обсуждали Ленины слова. Ни её исповедь, ни признание. Он будто надеялся, что она не слышала. Что забыла. Что пройдёт.
Но однажды вечером, когда в палате зажглись тёплые лампы и капельница капала, как метроном, она посмотрела на него и тихо сказала:
— Я проснулась не случайно, Игорь.
Он поднял глаза.
— Я слышала вас. Каждое слово.
Он побледнел. Как тогда, когда в морге ошиблись с телом их сына.
— Саша…
— Скажи только одно. Ты любишь её?
Он молчал долго. Затем выдохнул:
— Я запутался. Я ждал, что ты не вернёшься. И я тянулся к жизни… к ней.
— А сейчас?
Он закрыл глаза.
— Я смотрю на тебя — и понимаю, как мало знал тебя живую. Но как сильно любил тебя, когда думал, что потерял.
Саша отвела взгляд.
— Я не держу.
— Что?..
— Не держу тебя. Если хочешь — уходи.
Слова дались тяжело. Как будто вырывались с мясом. Но она не плакала. Она всё выплакала за шесть дней комы. За каждую ночь до неё, когда чувствовала, как уходит любовь.
Через месяц Лена уехала. Без прощаний. Без писем. Без звонков.
А Игорь остался. Мыл полы в палате. Варил бульоны. Возил Сашу на коляске в сад.
И однажды, когда она заснула на скамейке под ветром, он накрыл её пледом и прошептал:
— Не знаю, сможешь ли ты меня простить. Но я начну с того, что просто буду рядом. Каждый день. До тех пор, пока не скажешь: «оставайся». Или: «уходи».
Она молча взяла его за руку. Сжала. Слёзы покатились по щекам — не от боли, не от предательства. От того, что сердце, разбитое вдребезги, всё же умеет… дышать.
Прошло ещё полгода.
Саша выставила свои картины в небольшой галерее на окраине города. Среди них была та — море, написанное в день, когда она отпустила прошлое. Картина называлась просто:
«Не проснётся» — с намёком, понятным только ей. Не про коматозный страх. А про ту Сашу, которая больше не вернётся. Та, что жила ради чужих ожиданий, ради привычного, ради «держаться». Та, что боялась остаться одна.
Но теперь — она была другой. Свободной. Настоящей.
В зале было многолюдно. Кто-то останавливался у картин, кто-то листал буклет, кто-то пил вино у входа. Игорь тоже пришёл. Стоял чуть в стороне. Он больше не пытался вернуть. Просто гордился — и это тоже была форма любви. Спокойной, молчаливой, правильной.
Позже, ближе к вечеру, Саша вышла из галереи на воздух. Легко дышалось.
На скамейке сидел молодой человек с ребёнком — лет четырёх. Девочка улыбнулась ей и протянула плюшевого зайца.
— Он скучал, — серьёзно сказала малышка.
Саша присела рядом, приняла игрушку.
— Скучал? По ком?
— По тебе, — ответила девочка.
Они рассмеялись. Отец девочки кивнул Саше, и она вдруг почувствовала: в мире ещё будет место для тепла. Не как компенсации за боль, а как её продолжения. Как рассвет после ночи, которую ты пережил — и вышел.
Она посмотрела на небо.
И впервые подумала:
«Я проснулась».
Не в палате. В жизни.
