Тишина в спальне была густой, звенящей, словно перед грозой. Воздух был наполнен ароматом дорогого парфюма Олеси и тягучим, сладковатым запахом страха. Она стояла спиной к мужу, но видела его отражение в огромном зеркале трюмо. Ее пальцы, ухоженные, с идеальным маникюром, с нервной яростью впивались в собственные волосы, расчесывая их резкими, отрывистыми движениями. Каждый взмах щетки был будто ударом бича.
— Мне абсолютно все равно, куда ты денешь этого звереныша, — ее голос прозвучал негромко, но с такой ледяной отчетливостью, что у Васи по спине пробежал холодок. — Твоя дочь в нашем общем доме, с нашим общим ребенком жить не будет! Это не обсуждается. В детский дом, так в детский дом. Да, я ставлю тебе ультиматум: я и наш сын Илюша или твоя дочь Нинка от первого брака. Выбирай, Вася. И выбирай сейчас.
Она повернулась к нему. Ее красивое лицо было искажено не просто злостью, а животным, инстинктивным страхом. Она не просто не хотела пускать ту девчонку в свой дом — она боялась ее. Боялась за себя, за своего крошечного сына, за свой идеальный, выстроенный с таким трудом мирок.
Василий схватился за голову, его пальцы впились в волосы. Мир рушился. Пол уходил из-под ног. Как так? Почему судьба ставит его перед таким выбором? Разве он плохой отец? Неужели он действительно способен отдать родную кровь в казенное заведение? При живом-то отце! И ладно бы, жили впроголодь, в однокомнатной клетушке. Так ведь всего было в достатке: большой дом, машина, игрушки, любовь. Все, кроме понимания.
Но Олеся была, увы, права в одном — ее дочь вела себя именно как звереныш. Непознанное, дикое, агрессивное существо, в котором не осталось ничего от той солнечной девочки, что бегала здесь еще пару лет назад.
Все началось, когда Нина пошла в первый класс. Будто кто-то щелкнул выключателем. Драки, сломанные чужие вещи, порванные учебники, разбитые стекла в школьных коридорах… Это был лишь видимый айсберг. Вызовы к директору стали еженедельной рутиной для ее матери. Школьные психологи только разводили руками, а Нина, казалось, получала удовольствие, видя их беспомощность. Им самим частенько доставалось — могла пнуть, укусить, оскорбить так, что взрослые люди краснели.
Ее жестокость пугала. Она без тени сомнения могла швырнуть камнем в дворового пса. Незаметно, но с больной силой ущипнуть крошечного Илюшу, когда думала, что никто не видит. Ее лексикон по отношению к Олесе состоял из отборных, гнусных ругательств, которые девочка не могла услышать ни в школе, ни по телевизору. Откуда? Олеся боялась ее пускать даже на порог, а уж допустить, чтобы это создание жило с ними под одной крышей, дышало одним воздухом с ее сыном… Нет. Это было выше ее сил.
— Нина сейчас у подруги своей матери. Мы должны в кратчайшие сроки решить вопрос с опекой… или с детским домом, — Вася говорил глухо, уставившись в пол. — Я… я поеду к ней. Побуду с ней.
— Так что, выбор свой сделал? — голос Олеси дрогнул, и по ее щекам покатились крупные, идеальные слезы. Она плакала красиво, как актриса в мелодраме. — Она тебе важнее? Важнее сына? Важнее меня? Господи… Да пусть Нинка в детдоме живет! Может, там из нее всю эту дурь выбьют! Может, там ее к жизни нормальной приучат!
— Ничего я не решил! — взорвался он, вскакивая. — Думать буду! Все, я поехал.
Василий наспех, с дрожащими руками, покидал вещи в спортивную сумку и выскочил из дома. Дорога в соседний городок промелькнула как один сплошной мучительный миг. Он не знал, как поступить. Сердце разрывалось на части. Но в глубине души теплилась слабая надежда: а вдруг? Вдруг Нина сама поможет ему? Ведь раньше-то она была другой. Самой доброй, самой отзывчивой девочкой на свете.
Их с первой женой развод прошел удивительно гладко. Не было скандалов, битья посуды, дележа имущества. Разошлись тихо, по-взрослому, сохранив уважение. Виделись часто, Вася каждые выходные забирал дочь. Нина с Олесей познакомилась, казалось, все было нормально. Она даже с радостью восприняла новость о будущем братике.
А потом… Потом Нина словно сошла с ума. Превратилась в звереныша. Олеся, беременная, а затем и молодая мать, опасавшаяся за здоровье малыша, просто взмолилась: «Хватит! Не привози ее сюда!». Он виделся с дочерью украдкой, на нейтральной территории, но все реже. А потом грянула трагедия — ее мама погибла в автокатастрофе. И теперь его девочка осталась совсем одна. Никому не нужная.
Звонок застал Олесю врасплох. На экране телефона мигало имя «Вася». Она уже готовилась к новой порции упреков, но его голос прозвучал странно — сдавленно и в то же время решительно.
— Олеся, слушай меня. Я сейчас на громкую связь поставлю. Нина хочет с тобой поговорить.
Он не стал ждать ее согласия. В трубке послышался шум, а затем тихий, запинающийся, до боли знакомый и все же чужой голосок.
— Здравствуйте, тетя Олеся… — девочка замолчала, сглотнув слезы. — Простите меня, пожалуйста. За все. За то, что обижала вас… и маленького Илюшу. Я так больше не буду. Честно-честно. Пожалуйста… не отдавайте меня в детский дом. Я буду очень хорошо себя вести. Очень… Пожалуйста…
Нина разрыдалась, и ее рыдания стали удаляться. Вася выключил громкую связь, и его голос снова зазвучал твердо, почти повелительно.
— Возвращаюсь с ней. Нет, не решено еще ничего. Окончательно. Просто приезжаю с ней на несколько дней. Она правда очень изменилась. Возможно, смерть матери так подействовала… И я кое-что важное придумал. Об этом не по телефону… Короче, мы уже выехали. Ты посмотришь на нее, подумаешь и решишь!
Нина в первые дни вела себя тише воды, ниже травы. Никаких скандалов, криков, взглядов исподтишка. Она помогала по дому, тихо играла с братиком, читала книги. Но Олеся все равно не могла расслабиться. Каждый нерв ее тела был натянут как струна, когда девочка находилась рядом. Она ждала подвоха. Ждала развязки.
— Не верю, Вась… — шептала она мужу ночью, ворочаясь в постели. — Не верю. Хитрит! Играет роль, чтобы ее тут оставили. А потом, когда мы расслабимся, она нам все покажет. Звереныш и есть звереныш. Он не меняется.
— Погоди, ты еще не слышала, что я придумал! — Василий сел на кровати, его глаза горели. — Мы же это совсем упустили из вида! Квартира! Та самая четырехкомнатная квартира в центре города, где они с мамой жили! Она же теперь целиком и полностью за Ниной! Понимаешь? Я так думаю: мы оформляем опеку, получаем права на управление ее имуществом, и эту квартиру мы можем сдавать. Очень дорого! А потом, когда Нинка подрастет, продадим. И ей купим жилье, и нашему Илюше. Обеспечим будущее обоих детей! Как тебе идея?
Олеся замерла. Она действительно об этом не подумала. А ведь Вася нашел золотую жилу. И девочка вела себя прилично. А вдруг? Вдруг вся эта звериная сущность была лишь временным помутнением, которое испарилось перед лицом настоящего, огромного горя?
— А если она потом, когда вырастет, не согласится? — осторожно спросила Олеся. — Допустим, сейчас будем сдавать, деньги в общий дом. А в восемнадцать лет она взбрыкнет? Заявит свои права? И что, мы останемся на бобах? Все эти годы на ее содержание потратим?
— Не останемся! — уверенно парировал Вася. — Она привыкнет к нам, к дому, к брату. Мы же к ней по-человечески. И она ответит тем же. Олеся, это же выгода! Не упускай ее! Соглашайся!
Женщина думала недолго. Расчет оказался сильнее страха. Она приняла Нину. Девочка стала жить с ними. Олеся все еще ждала подвоха, приглядывалась, но с каждым днем тревога отступала. Нина превратилась в идеального ребенка: приветливую, отзывчивую девочку, всегда готовую помочь. Звереныш исчез. Казалось, навсегда.
Их мир рухнул снова, когда Нине исполнилось тринадцать. Как по сигналу, звереныш пробудился ото сна. И на этот раз он был старше, сильнее и изощреннее. Юная особа сбегала из дома по ночам, воровала деньги из кошельков, ввязывалась в сомнительные компании и опасные истории. Вася пытался говорить с дочерью по-хорошему, уговаривал, умолял. Но та уходила в глухую, презрительную оборону. Олеся снова завела свою старую песню:
— А я тебе говорила! Предупреждала! Недолго музыка играла. Недолго мы прожили в спокойствии! Что теперь делать? Она опасна, Вася! Она же нас ночью может… того… Господи, я даже думать боюсь!
— Прекрати панику разводить! — впервые за долгое время прикрикнул на нее Вася. — Подростковый возраст! Гормоны! Перерастет!
В этот момент дверь в гостиную распахнулась. На пороге стояла Нина. Она подслушала все. На ее лице играла ехидная, хищная ухмылка. Она была похожа на довольную кошку, поймавшую мышь.
— Перерасту или нет — это уже не важно, — ее голос прозвучал холодно и цинично, не по-детски. — Вы, я так понимаю, меня к себе из-за квартиры взяли? — Она уставилась своим колючим взглядом на покрасневшую Олесю. — Думали, что потом приберете ее к рукам, да? Продадите, денежки себе заберете. Ага, щас. Не пойдет так. Мне восемнадцать исполнится, я ее сама продам. Куплю себе крошечную квартирку-студию, а на оставшиеся деньги рвану путешествовать. Или просто прогуляю все напропалую. Имею полное право. Квартира-то моя. Так что ничего вам, дорогие мои родители, не достанется. Ни-че-гошеньки.
Она с ненавистью, в которой клокотала вся боль последних лет, посмотрела на Олесю, потом на отца, развернулась и вышла, громко хлопнув дверью. Олеся разрыдалась. Ее рыдания были горькими — не от страха, а от краха всех планов. Она терпела эту девочку пять долгих лет, и вот теперь все ее расчеты шли прахом. Звереныш проснулся и был готов укусить больно, в самое сердце.
— Не реви, — буркнул Вася, лицо его стало каменным. — Решим вопрос.
Он тяжело поднялся с кресла. В его глазах читалась не просто злость, а какое-то странное, отрешенное решение.
Нина вернулась под утро, пахнущая сигаретами и ночной прохладой. В прихожей было темно, и она, включив свет, взвизгнула от неожиданности. Вася сидел на табуретке, уткнувшись в пустоту, с чашкой остывшего чая в руках.
— Напугал до полусмерти! — выдохнула она, узнав отца. — Что не спишь? Меня караулишь?
— Дочка, то, что ты сегодня наговорила… — он начал медленно, его голос был усталым. — Ты правда так думаешь?.. Может, чаю попьешь? Поговорим по-хорошему?
Нина фыркнула, но чашка с теплым чаем, которую он молча протянул, пришлась кстати. Она выхватила ее и залпом, в несколько жадных глотков, опустошила.
— Спасибо. Вкусно. Спать пойду, — бросила она через плечо и побрела в свою комнату.
Вася не шелохнулся. Он сидел и смотрел в одну точку, пока не прошло двадцать минут. Потом поднялся и так же медленно пошел за ней. Он знал, что снотворное, растворенное в чае, уже подействовало. Нина проснется не скоро. У него будет время. Время все исправить.
Очнулась она от того, что машину отца трясло и бросало по ухабистой проселочной дороге. В глазах мутно, во рту противный вкус.
— Пап?.. — прошептала она, с трудом фокусируя взгляд. — Почему я здесь?.. Это куда мы едем?
— К одной знакомой едем, — его ответ прозвучал ровно, без эмоций. — Хорошая женщина. Мне с ней поговорить надо. А тебя взял, чтобы нервы Олесе не трепала. Спи дальше.
Вскоре «Нива» Василия остановилась у аккуратного, но почерневшего от времени деревянного домика, выкрашенного когда-то в зеленый цвет. Белые резные карнизы, как замысловатое кружево, обрамляли крышу. Из печной трубы в небо вился тонкий дымок, пахло дровами и свежей выпечкой. На окнах висели старомодные, вышитые вручную занавески.
Пока отец помогал ошеломленной дочери выбраться из машины, калитка скрипнула, и на крыльцо вышла хозяйка. Румяная, с живыми, не по годам sharp глазами, старушка. Она молча отворила калитку и жестом пригласила гостей в дом. В ее взгляде не было ни удивления, ни вопроса — лишь тихое, всепонимающее ожидание.
— Бабушка Матрена… — начал Вася, снимая шапку.
— Помню я тебя, Василий, — голос у старухи был низким, хрипловатым от возраста, но очень твердым. — Помню, зачем приходил ко мне пять лет назад. А ты помнишь, о чем я тебя тогда предостерегала?
Вася виновато, по-собачьи, глянул на спящую на ходу дочь и кивнул.
ПЯТЬ ЛЕТ НАЗАД
Вася мчался к дочери. Сердце разрывалось на части. Звереныш, да. Но ведь это его кровь, его плоть и кровь. Как можно ее не забрать? Но Олеся — женщина крутого, расчетливого нрава. Девочку она не примет. Вот бы волшебным образом Нина снова стала той милой, солнечной девочкой! Все проблемы бы решились сами собой. И Олесю можно было бы уговорить, поманив ее большой и дорогой квартирой дочери. Ему-то самому на жилплощадь было наплевать, а вот жена… жена могла польститься. Но как из звереныша сделать обычную девочку? Как?
На заправке он стал невольным свидетелем разговора двух мужиков.
— …А я говорю, бабка эта отшепчет все, что угодно! — с жаром рассказывал один. — Сам видел! У меня старший совсем с катушек слетел, в дурку хотели уже сдавать. А она его — пошептала, отваром каким-то угостила. И все! Словно подменили. Золотой ребенок. Вся дурь как рукой сняло!
— Простите, — не удержался Вася, перебив их. — Я случайно подслушал… Вы о какой бабушке? Где она?
Он все разузнал. И в тот же день, забыв о дочери, поехал по указанному адресу. Нашел тот самый зеленый домик. Рассказал бабке Матрене все, как на духу.
— Не могу я без дитя своего, — умолял он. — На нее посмотреть надо. Проверить. А так… Считай, что только пыль под палас смету. Через время опять зверенышем станет. Причину искать надо, а не симптомы лепить!
— Не могу я ее привезти сюда сейчас, — капризно настаивал Вася. — Времени нет, да и ситуация неподходящая. Сейчас хоть эти симптомы уберите, а дальше видно будет. Сделайте что-нибудь!
— Ну, смотри, хозяин, — вздохнула тогда старуха. — Я предупредила. Если вдруг на нее какое стороннее воздействие было, я его сейчас, без нее, не увижу. Прикрою только заговором. Оно может снова пробиться через время. И еще сильнее! Тут уж не звереныш у тебя будет, а настоящий зверь. Хищник голодный! На свою же голову делаешь.
Вернувшись в настоящее, Вася наблюдал, как Нина, уже в доме бабки Матрены, вела себя отвратительно. Она громко чавкала, развалившись на стуле, и смотрела на старуху с наглым вызовом.
— Я ничо делать не буду, — заявила она, скрестив руки на груди. — Я в эту вашу деревенскую мистику не верю!
— Не верь, — абсолютно спокойно ответила бабушка, прищурив свои острые глазки. — А делать придется. Повторяю в последний раз. Иди к тому мешочку с пшеничной крупой. Вон тому. Зачерпни полную чашку, сядь за стол и начни перебирать.
Бабушка замолчала, но ее губы продолжали беззвучно шевелиться, будто повторяя древний, могущественный заговор. И тут случилось необъяснимое: Нина вдруг подскочила, как марионетка, дернутая за ниточку. Она молча, с отсутствующим лицом, набрала полную чашку крупы и послушно уселась за стол.
— Плохие, гнилые, черные крупинки — мне в платочек клади, — тихо, но властно指令овала бабушка. — А чистые, золотистые — в ту кастрюльку сыпь. Из них ты сама, своими руками, кашу сваришь. На особой воде из колодца.
Прошел час. В избе пахло дымом и свежесваренной кашей. Притихшая, послушная Нина ела ее, не поднимая глаз. А бабушка сидела рядом и что-то беззвучно, тепло шептала ей на ухо. Девушка опустошила миску до дна и вдруг… разрыдалась. Не детским плачем, а глубокими, надрывными, очищающими рыданиями, которые шли из самой глубины ее израненной души. Вася, сидевший все это время тише воды, ниже травы, бросился к дочери.
— Пусть поплачет, — остановила его бабка Матрена. — Пусть одна побудет. Слезы грех вымывают. А мы с тобой выйдем, переговорим.
На улице, под хмурым небом, старуха развернула маленький узелок — платочек, в котором лежала горсть отборной скверны: почерневшие, изъеденные плесенью, трухлявые крупинки, которые выбрала Нина.
— Вот они, червоточинки-то, смотри, — прошептала она. — Как много. С целой чашки едва на одну порцию каши хорошей крупы набралось. Остальное — гниль, порча… Навели на твою девочку, Василий. Сделали из нее звереныша. Не сама она такой стала. Я пять лет назад действие заговора остановила, прикрыла его. Но порча была сильная, чужая, подсаженная. Она через время снова пробилась, проросла, как сорняк. А сейчас… сейчас все хорошо. Нина сама из себя все плохое выбрала. А хорошее, светлое — оставила. Сохранила его, напиталась им же через эту кашу. Думаешь, от чего она плачет? От стыда! От боли! Сейчас выйдет, прощения просить будет.
— Кто? — Василий с ужасом смотрел на зловещее содержимое платочка. — Кто мог это сделать? Кто сделал из моего ребенка звереныша?
— Женщина твоя. Олеся. Испугалась. Заблаговременно. Думала, что ты будешь Нине уделять больше времени, чем вашему общему сыночку. А девочка-то ведь какая была? Ладная. Добрая, хорошая, понимающая. Чудо, а не ребенок. Душа у нее светлая, чистая. Аж светилась изнутри. Этим светом других освещала. Вот его-то твоя Олеся и задавить захотела. Чтобы не мешал.
— Не может быть! — ахнул Вася. — Они же хорошо общались! Она…
— Мне сам звереныш все рассказал, пока Нина кашу ела, — перебила его старуха. — Я с ним шепталась. Он и признался-то легко, свой же ведь, домашний. Олеся виновна в том, что твоя дочь изменилась. Она! Ну, а как быть теперь — сам решай. Нина свободна от магии. Может, она сама тебе что подскажет…
На этих словах дверь скрипнула, и на пороге появилась Нина. Ее лицо было чистым, слезы смыли всю налетевшую на нее грязь, и впервые за долгие годы Вася увидел в ее глазах свою настоящую, родную дочь. Не звереныша. Не монстра. А испуганного, много пережившего ребенка.
— Папочка… — ее голосок дрожал. — Прости меня! Пожалуйста, прости! Я не со зла… Я сама не понимала, что со мной происходит… Как будто не я это все делала…
Олеся не отпиралась и не клялась в вечной любви. Выслушав Василия, она побледнела, поплакала тихо, покаялась без оправданий и пошла собирать вещи. Сына Илью забрала с собой. Но Василий не стал мстить или запрещать видеться — мальчик рос, часто гостил у отца, и они сохранили нормальные, человеческие отношения.
Самым удивительным было другое. Нина, которую она когда-то так жестоко обрекла на муки, потихоньку начала бегать к ней самой. Не со злорадством, а с тихой, детской жалостью. Помогала братишке с уроками, приносила излишки урожая с дачи, а подросшего Илью водила в кино. И часто она просто сидела с Олесей в тишине, утешая ее не словами, а своим простым, прощающим присутствием. Она оказалась сильнее. Сильнее звереныша, сильнее порчи, сильнее человеческой подлости. Ее душа, которую так хотели осквернить, в итоге очистилась и смогла излучать свет даже на тех, кто когда-то пытался этот свет погасить.
