Тишину деревенского вечера разрывал лишь назойливый хор сверчков да отдалённое мычание стада, возвращающегося с пастбища. У покосившегося штакетника дома Семёновых, как воробьи на проводе, толпились местные жительницы. Их жизнь текла медленно и предсказуемо, а потому любое новое событие, а уж тем более человек, тут же становилось предметом жаркого обсуждения.
— Молоко я ей наполовину разбавила водой, ага, ничего, она городская не поймёт, — с хитрецой в голосе говорила одна, подмигивая остальным. Её лицо, испещрённое морщинами, словно карта прожитых лет, светилось самодовольством. — А то приехала сюда на всё готовое, воздухом деревенским дышать да нервы свои городские лечить. Мы тут в поту лица горбатимся, а она — отдыхать изволила.
— Кто приехал-то? Ничего, бабоньки, не пойму, о ком это вы? — остановившись, спросила Антонина Афанасьева, возвращавшаяся с огорода с корзиной, полной свежей картошки.
— Да вон, смотри, Вероника, зовут её, — одна из женщин, Матрёна, лениво махнула загорелой рукой в сторону бескрайнего поля, сливающегося на горизонте с алым от заката небом. — Идёт, неспеша, блажить.
Антонина, женщина крупная, но ещё полная сил, приставила ладонь ко лбу, чтобы отсечь слепящие лучи уходящего солнца, и присмотрелась.
В самом конце пыльной деревенской улицы, точно сошёдшая с картины какого-нибудь мечтателя-художника, медленно двигалась женская фигура. Средних лет, стройная, почти хрупкая. Длинные каштановые волосы волнами струились по её плечам, будто живые. В одной руке она сжимала скромный, но яркий букетик полевых цветов — васильков и ромашек, а другой придерживала на плечах лёгкую шаль. Она шла не просто медленно; она, казалось, растворялась в каждом мгновении, вдыхала аромат нагретой за день земли, прислушивалась к шепоту листвы. На её лице застыла лёгкая, отстранённая улыбка, указывающая на полную погружённость в свой внутренний, беззаботный мир.
— Идёт, цветочков себе нарвала, как не от мира сего, — фыркнула Матрёна. — Волосы распустила, ишь, красуется. Беспутная.
— Городские все такие, — подхватила другая, острая на язык, Фёкла. — Надменные, с носа ворочат. Помощи от них не дождёшься, одно только лицедейство. Смотрят на нас, как на диковинных зверей.
— У Прохоровых квартируется, — вставила третья, — значит, деньги водятся. Пусть бы и нам за «счастливое соседство» платила, а то ходит тут, настроение портит.
Их было человек семь. Они ждали, пока пастух пригонит стадо, и коротали время, перемывая косточки тому, кто оказался слабее в этот вечер — чужому человеку, не имевшюму возможности ответить.
Антонина смерила их тяжёлым взглядом, в котором читалась и усталость, и неприкрытое презрение к этой мелочности.
— Бросьте вы, право слово, — с упрёком произнесла она. — Обсуждать человека, которого в глаза не видели и слова от него не слышали? Не дело это.
— О-о-о, защитница нашлась! — зашумели бабы. — Видно, сама такая же, сердцем мягкая да глупая!
Антонина лишь махнула на них рукой, словно отмахиваясь от назойливой мошкары.
— Не защищаю я никого. Но и зря языком чесать с вами не буду. Да и обманывать женщину, подмешивая в молоко воду, — дело последнее. Совесть надо иметь.
— Иди-иди, своя семья разберётся, — тут же закивали собравшиеся, не желая выслушивать правду.
Антонина развернулась и пошла прочь, а у неё за спиной тут же возобновился шепоток:
— У самой-то дочь брюхатая ходит, денег на свадьбу нет, а она тут грудь колесом выставляет, учит нас жизни…
Антонина сделала вид, что не слышит, и, поравнявшись с приезжей, вежливо кивнула:
— Здравствуйте.
— Добрый вечер, — ответила женщина тем же задумчивым, немного печальным голосом, в котором звенела какая-то тонкая, нездешняя нота. Она не остановилась, продолжив свой неспешный путь.
«Глаза… — мелькнуло у Антонины. — Карие, глубокие, бездонные. Но не пустые, не страшные, как у нашей Нинки-пьяницы. И моложе, чем показалось со стороны. И в них столько тихой боли…»
Дойдя до своей калитки, Антонина остановилась, чтобы бросить последний взгляд на незнакомку. Та как раз поравнялась с галдящей компанией у Семёновых. Женщина чуть замедлила шаг, кивнула в сторону баб и тихо, но чётко сказала: «Добрый вечер». Собрание всполошилось, замахало руками, наперебой забормотало что-то в ответ, резко сменив гнев на милость. Антонина с лёгкой усмешкой наблюдала эту внезапную метаморфозу.
«Лицемерки», — мысленно бросила она и, наконец, зашла в свой дом.
— Алина, ты дома? — позвала она, закрывая за собой скрипучую дверь.
В ответ из дальней комнаты донёсся приглушённый, стихающий всхлип.
— Алина, доча, что случилось? — тревога мгновенно сжала сердце Антонины.
Она зашла в комнату дочери. Алина сидела на краю кровати, сгорбившись, и не поднимала головы. Её плечи мелко вздрагивали, а в опущенных руках был зажат истрепанный платок.
— Опять с Виктором поссорились? — словно угадала мать, садясь рядом и обнимая её за плечи.
— Он… он не любит меня, — выдохнула девушка, и её голос сорвался на рыдание. — Сказал сегодня, при всех, на поле… Чтобы я забыла как его зовут и дорогу к нему. Сказал, что ребёнок не его… Что жениться он не собирается… никогда.
Тишина в комнате повисла тяжёлым, гулким пологом. Антонина медленно поднялась. В её глазах загорелся знакомый, суровый огонь.
— Ах, так… — прошипела она сквозь стиснутые зубы. — Ах, так, голубчик!
Она резко развернулась и выскочила на крыльцо. Алина, испугавшись её вида, бросилась следом.
— Мам, мам, куда ты? Не надо!
— Отец твой был на поле? — отрывисто спросила Антонина, лихорадочно отыскивая у крыльца старые босоножки.
— Был… но он ничего не слышал, он далеко был…
— Ну, я ему сейчас устрою «не слышал»! — Антонина с силой сорвала с верёвки сушившееся вафельное полотенце и, как знамя, вынесла его за калитку.
Она шла быстро, тяжёлой, решительной походкой. Её грузное тело вздрагивало от каждого шага, но не от усталости, а от дикой, кипящей внутри злости и материнской боли за униженную дочь.
— Мам, не ходи! — Алина, уже рыдая, пыталась догнать её. — Он мне всё уже сказал! Всё!
— Молчи! Сиди дома! — отрезала мать, не оборачиваясь, и перешла через пыльную дорогу. До дома Виктора было рукой подать.
Сам Виктор, перемазанный мазутом и потом, вместе с отцом копался в guts своего старого трактора прямо посреди двора.
— Значит, не твой ребёнок, подлец?! — рёв Антонины прорвал вечернюю идиллию.
Она с такой силой дёрнула калитку, что та с треском распахнулась, сорвав старый крючок. Антонина влетела во двор, словно ураган, и принялась хлестать ошарашенного парня тяжёлым мокрым полотенцем.
— Вот тебе «не твой»! Вот тебе «не жениться»! Воспитаю я тебя, шалопая!
На шум из дома выскочила мать Виктора, Анфиса, а его отец, Геннадий, вылез из-под трактора и попытался схватить Антонину за руки.
— Тоня, ты чего? Очумела совсем? Уймись!
— А знаешь ли ты, Геннадий, что твой сынок-сокол от собственного ребёнка отказался? От женитьбы открестился! — выкрикнула Антонина, вырываясь.
Геннадий опустил её руки и обернулся к сыну. Тот, оправдываясь, отступал к трактору.
— Да не мой он! Глеба Прохорова! Он сам Алине говорил, что два раза её до дома провожал, когда я на заработках был! Ну, а раз так… то и ребёнок, может, не мой! — выпалил Виктор, найдя в конце самое гнусное оправдание.
— Да что же ты за… — Антонина не нашла слов, от бессилия и ярости махнула полотенцем в его сторону. — Эх, воспитали! Чтоб вы…
— От воспитательницы слышу! — взвизгнула Анфиса. — Сама свою дочь не научила уму-разуму, а мой сын виноват! Иди-иди, с глаз долой!
Антонина, вся трясясь, уже разворачивалась к выходу. Она шла, не оборачиваясь, лишь в последний раз взмахнула на прощанье своим мокрым оружием. Алина стояла у своей калитки, белая как полотно.
— Зайди в дом. Разговор будет, — бросила мать, проходя мимо, и в её голосе была сталь.
Дома, на кухне, поднялся ещё один скандал.
— Не верь ему, мам, ничего этого не было! Это ему насоветовали, чтобы не женился! Жизнь, мол, не порти!
— А Глеб? — Антонина нависла над дочерью. — Была с Глебом? Говори правду!
Алина хлопала влажными от слёз ресницами, смотря на мать с немым недоумением, а потом снова разрыдалась.
— Почему ты мне не веришь? Ты же мать, ты должна мне верить!
— Что я должна? Со свечкой за тобой ходить? А-ли-на! — мать кричала уже, её лицо побагровело. — Я сколько раз твердила! Ты красивая, парни за тобой вьются, как осы за мёдом! Надо голову включать!
И Антонина заплакала сама — от злости, от бессилия, от страха за будущее дочери и внука. Вечером был разговор и с отцом, тяжёлый, бесполезный. Алина просто сидела за столом, смотрела в пол и чувствовала себя абсолютно одинокой. Самой несчастной и непонятой на всём белом свете.
— Вероника Дмитриевна, вы снова на прогулку? — спросила хозяйка дома, Анна Прохорова, у своей постоялицы, которая накидывала на плечи ту самую лёгкую шаль.
Вероника обернулась и улыбнулась своей тихой, загадочной улыбкой.
— Да, Анна Васильевна, сегодня к реке схожу. Встречать закат. Не дожидайтесь меня к ужину, пожалуйста.
Анна кивнула, продолжая развешивать на верёвке выстиранное бельё. Постоялица ей нравилась. Тихая, спокойная, не доставляла хлопот, платила исправно и даже помогала по хозяйству. Приехала в конце июня на месяц, но потом решила остаться и на август. Жила Вероника на летней кухне, много читала, часами гуляла по окрестным полям и лесам, была неприхотлива в еде. По вечерам они часто пили чай на старой, видавшей виды веранде и разговаривали о жизни. Анна поражалась, насколько мудрые и точные советы могла дать эта городская женщина — и про отношения с мужем, и про общение с соседями. С ней было легко и интересно.
Веронике же всегда нравилась психология, познание глубин человеческой души. Но родители настояли на «серьёзной» профессии — юриспруденции. Она получила диплом, вышла замуж — неудачно, прожила несколько лет в тумане непонимания и тирании и, наконец, вырвалась. Теперь она зализывала душевные раны здесь, в глуши, на лоне природы, набиралась сил перед новым витком жизни. Осенью её ждала учёба на психологическом факультете, её заветная мечта.
А пока… а пока были бескрайние поля, щебет птиц, сладкий запах спелых яблок и сено, прогретое солнцем. Пока было исцеление.
Вероника сама не заметила, как её ноги принесли её к обрыву над рекой. Воздух уже заметно остыл, предвещая скорый конец лета. Листва теряла свою сочную зелёность, наливаясь багрянцем и золотом. Природа замирала в предвкушении увядания. Она накинула шаль на плечи и погрузилась в свои мысли, глядя на воду, окрашенную в рыжевато-багровые тона заката.
Внезапно её размышления прервали ссорные, молодые голоса. Она увидела пару на другом конце поляны у обрыва. Они жестикулировали, кричали друг на друга. Веронике стало неловко — она не хотела становиться свидетельницей чуждой драмы. Она уже собралась уйти, но что-то заставило её замереть на месте.
— Я сейчас брошусь, и не будет больше ни меня, ни его, слышишь! — пронзительно крикнула девушка, и в её голосе была не детская обида, а настоящая, взрослая despair.
— Ой, да делай что хочешь! — с издевкой, с непрощаемой жестокостью бросил парень, махнул рукой и развернулся, чтобы уйти.
Девушка, рыдая, сделала несколько шагов спиной к обрыву, что-то ещё крича ему вслед. Но он не оборачивался. Тогда она обернулась к воде. Сделала шаг. Ещё один. К самому краю. И шагнула в пустоту.
У Вероники сердце упало в пятки и замерло. Прошла целая вечность, прежде чем она смогла издать звук.
— Она прыгнула! — закричала она, и её собственный голос показался ей чужим. Она бросилась наперерез уходящему парню. — Прыгнула! Вернись! Вытаскивай её! — она вцепилась ему в руку, тряся его, пытаясь достучаться до какого-то человеческого чувства.
Но молодой человек лишь глупо усмехнулся, глядя на её перекошенное ужасом лицо:
— Вылезет. Не первый раз. Ничего ей не будет. Поныряет и вылезет.
— Звони в скорую! Сейчас же! — завопила Вероника уже не своим голосом. Она сорвала с ног сандалии и подбежала к обрыву. На поверхности темнеющей воды не было ни всплеска, ни пузырей. Только страшная, неподвижная гладь.
И тогда Вероника, не раздумывая, оттолкнулась от края. Позже она будет тысячу раз корить себя за эту мгновенную, необдуманную решимость. А вдбы там мель? Вдбы коряги? Но в тот миг ею двигало только одно — спасти. Спасти любой ценой.
Холодная вода обожгла кожу. Она нырнула, пытаясь в мутной, непрозрачной воде что-то разглядеть. Всплыла, набрала воздух — снова под воду. Отчаянные движения, слепые поиски в зеленоватой мгле. И вдруг — белое. Развевающаяся ткань. Она ухватилась за неё, из последних сил подтянула к себе тело и, работая ногами, вынырнула, задыхаясь, и потащила бесформенную ношу к берегу.
Только на берегу, под яркими лучами умирающего солнца, она разглядела всё. Юное, совсем девичье лицо, синее от нехватки воздуха. И явственно округлившийся, выпирающий под мокрой тканью живот. Беременность была на большом сроке.
Вероника, дрожащими руками, пыталась вспомнить теорию из курса первой помощи. Она давила на грудь, пыталась сделать искусственное дыхание, переворачивала тело. Казалось, прошла вечность. Наконец, тело девушки дёрнулось в судороге, из её рта хлынула вода, и она, закашлявшись, судорожно, жадно вдохнула.
Вероника помогла ей перевернуться на бок и сесть. Девушка огляделась дикими, ничего не понимающими глазами. Увидела незнакомую женщину, мокрую, испуганную, и… больше никого. Осознание произошедшего и нового, двойного предательства накрыло её с новой силой, и она разрыдалась, схватившись за свой живот.
— Не смей! — жёстко сказала Вероника, сама дрожа от холода и пережитого шока. — Не смей даже думать о таком! Ты сейчас отвечаешь не только за себя! Вот родишь, встанешь на ноги — тогда и будешь решать, что делать со своей жизнью. А пока в тебе живёт другой человек — не смей творить глупости!
— Он… он бросил нас… — рыдала девушка, прижимая руки к животу. — Не хочет… не хочет нас…
— У тебя будет ребёнок! — Вероника говорила твёрдо, глядя ей прямо в глаза, пытаясь влить в неё хоть каплю своей силы. — Собери всю свою волю в кулак и живи ради него. Ради него одного! А мужиков на свете ещё миллионы. Пока ты за этим, предавшим тебя, будешь бегать — другие, хорошие, мимо пройдут. Поняла меня?
Она поднялась и стала отжимать своё платье.
— Встань. Пошли домой. Замёрзнешь.
Она протянула девушке руку. Та, всё ещё плача, послушно взялась за неё.
В этот момент с криками и шумом к реке подбежали Анна Прохорова с сыном Глебом.
— Вероника Дмитриевна! Мать родная! Да что же это такое! Как вы могли! — кричала Анна, заламывая руки.
Вероника подняла голову и посмотрела на верхнюю кромку обрыва. На самом краю, чётко silhouetted на фоне алого неба, стоял тот самый парень. Он не спускался вниз. Он просто стоял и смотрел. Руки в карманах.
— Всё в порядке, — тихо, но чётко сказала Вероника. — Она жива.
— Да как же вы… зачем же сами-то…
— Если бы не я, — Вероника посмотрела прямо на него, сверху вниз, — не знаю, что бы было. И вам бы не знать.
Только теперь Анна разглядела, кого именно вытащили из воды.
— Алинка! Да как же ты могла, глупая! У-у-у, я ему! — она погрозила кулаком в сторону недвижимой фигуры наверху. — А ко мне мальчишки на великах прикатили, орут: «Ваша городская с обрыва в реку кинулась!» Я думаю, господи…
Вероника горько усмехнулась этому слову — «городская».
— Всё хорошо, Анна Васильевна. Пойдёмте уже, холодно.
Девушке помогли подняться и повели по тропинке к деревне. Виктор так и не спустился.
— Приходи ко мне завтра, — сказала Вероника Алине, уже прощаясь у калитки. — На чай. Поговорим. Я буду рада.
Это прозвучало не как приглашение, а как мягкий, но не терпящий возражений приказ. Девушка лишь молча кивнула.
Вечером к Веронике прибегала заплаканная Антонина. Она долго лежала у ног спасшей её дочь женщины, рыдая и thanks her, и не хотела вставать, пока Вероника силой не подняла её. С того дня и до самого отъезда Вероники Антонина каждое утро приносила ей самое парное молоко, ещё тёплые яйца, свежий творог — всё, что было в её хозяйстве лучшего. Молча ставила на крыльцо и уходила, переполненная благодарностью.
А история о том, как «городская» спасла жизнь Алине и её ещё не рождённому ребёнку, мгновенно облетела всю деревню. После этого отношение к Веронике Дмитриевне изменилось кардинально. Теперь с ней здоровались уважительно, заглядывали в глаза, приглашали в дома на чай, спрашивали совета. Она стала своей. Она заслужила это не словами, а одним — но каким! — поступком. И она не отказывалась, с удовольствием общаясь с этими простыми, но искренними людьми, в чьих поступках не было ни капли фальши.
Алина родила в срок здорового, крепкого мальчишку, который был как две капли воды похож на Виктора. Но никаких отношений с ним она больше не поддерживала. Спустя три года она вышла замуж за спокойного, трудолюбивого парня из соседнего села и уехала к нему, чтобы начать жизнь с чистого листа.
У Вероники тоже всё сложилось well. Она получила заветный диплом психолога и теперь работает по призванию, помогая другим людям находить себя и спасаться из бурных вод их личных жизненных драм. Но отдыхать она по-прежнему предпочитает в деревне, у Анны Прохоровой. Она выходит к тому самому обрыву, смотрит на воду, в которой когда-то отразилось её собственное мужество и чья-то чужая, отчаявшаяся жизнь, и чувствует невероятный, животворящий покой. Она нашла здесь не только исцеление, но и часть самой себя.
