Алексей Сергеевич Литвинов неторопливо шагал по узкой тропке, теряющейся в тени вековых сосен. Под ногами пружинил влажный мох, а в руках он держал плетёную корзину, в которую, пусть и неохотно, складывались грибы. Грибником он был никудышным и сам это знал. Белый или подберёзовик распознать мог, да и то с оглядкой. Но ему и не нужны были кулинарные подвиги, главное — это процесс. Медитативный, почти лечебный. День выдался ясным, солнечным, не по-осеннему тёплым. Лес дышал прелой листвой, в воздухе витал аромат хвои и слегка дымный привкус.
«Странно, как быстро меняется жизнь. Вчера — метро, суета, жена рядом на кухне варит кофе. Сегодня — сосны, тишина и глухая боль в груди, которую не заглушишь ни грибами, ни утренней росой», — подумал он, чуть крепче сжав ручку корзины. Смерть Марины была внезапной и жестокой. Узнала, что больна, случайно, на профосмотре. Сначала молчала, боялась ранить близких. Потом уже было поздно. Химиотерапия, боль, страх. И однажды просто упала у порога. Навсегда.
Алексей тогда ещё работал, но после этого дня всё в нём будто выключилось. Он метался по квартире, вглядывался в фотографии, вслушивался в её голос на автоответчике. «Если бы я настоял на обследовании раньше…» — мысли, как старые раны, ноют особенно в тишине леса. Он продал городскую квартиру, оставив ключи сыну Денису и его жене Анне. Те были против его решения уехать в глушь. Уговаривали, умоляли не спешить. «Я устал быть правильным. Всю жизнь — для кого-то. Для жены, для вас, для службы. А сейчас хочу просто подышать. Побыть. Посмотреть, как рассвет в деревне выглядит, как снег падает не на стекло машины, а на крышу настоящего дома. Всё, что у меня есть, — это старость и свобода. Дайте мне их», — сказал он тогда.
Он давно откладывал деньги на дачу, мечтал переехать с Мариной, чтобы вместе растить малину и пить чай из самовара на закате. Но не судьба. Дом он выбрал в деревушке Лысогорье, километрах в пятнадцати от города. Старенький, но с духом. Деревянный, с облупленными ставнями и заросшим садом. Продавали почти даром, внук хозяйки хотел избавиться от развалины, пока она совсем не рухнула. В придачу отдал и пыльный «Москвич», что грустно стоял в сарае среди паутины.
Первым делом Алексей расчехлил железного старца. Машина хрипела, скрипела, капризничала, но завелась после того, как он сменил масло, протёр контакты и прикупил пару запчастей. Он почувствовал себя снова живым, будто не пенсионер Лёха, а инженер-волшебник, который может вдохнуть жизнь даже в то, что давно списали со счетов. Дом потребовал ещё больше заботы. Протекающая крыша, дыры в полу, облезлые обои. Но Алексей не жаловался. В каком-то смысле это было лучше всяких терапий. Он стучал молотком, закручивал шурупы, срывал старую краску и будто вытряхивал из себя пыль пережитого.
Сад стал следующим этапом. Он взял в руки секатор и с азартом ребёнка начал подрезать деревья и кусты. Усердие обернулось бедой, он чуть не загубил яблоню. На счастье, сосед с противоположной стороны, с ухоженной и серьёзной Аркадий Петрович, бывший майор артиллерии, заметил «зелёную казнь» и вмешался. «Да вы что творите, сосед? Это же не заноза, это же плодовое дерево». — «А я, Петрович, первый раз в жизни секатор держу. До этого максимум — проводку в розетке менял», — усмехнулся Алексей, отдуваясь.
С тех пор они часто болтали через забор, а потом и вместе чай пили, и на рыбалку ходили. Аркадий тоже уехал из города, преподавал в военной академии, но, устав от формализма, ушёл в тихую отставку. В Алексее он почувствовал родственную душу, хотя тот и не раскрыл, что служил в полиции и ушёл на пенсию в звании полковника. «А кем, говоришь, работал?» — спрашивал Аркадий. «Да всё понемногу», — уходил от прямого ответа Алексей. Он знал: стоит сказать про уголовный розыск и сразу начнётся: «Или герой, спасибо за службу, или «мент», значит». А он хотел просто пить чай на закате, а не оправдываться.
Жизнь понемногу наладилась. Он ездил на фермерский рынок, закупал рассаду, начал выращивать помидоры, перцы, даже клубнику попытался посадить. Сад радовал глаз, хоть и не идеально, но своими руками. И каждый вечер, когда солнце клонилось за лес, он сидел на крыльце, слушал шорохи и будто разговаривал с Мариной. «Вот, Маринушка, ты бы видела, как я тут яблони спасал. Не поверишь, сам, без интернета. А гвозди теперь с первого раза вбиваю. Ты бы мной гордилась». Иногда, стоя у огорода с лейкой в руке, Алексей Сергеевич ловил себя на том, что говорит вслух. Тихо, почти шёпотом, будто кому-то, кто где-то рядом. Его не пугало это. Он знал, с кем говорит. Марина осталась с ним, не телом, но дыханием в доме, движением штор, еле уловимым запахом духов, застрявшим в старом свитере.
Они познакомились не в юности. Обоим было за тридцать. Он — строгий, с вечно мятой кобурой под пиджаком. Она — библиотекарь, с тихим голосом и взглядом, за которым прятался целый мир. Он приходил за книгами, она едва его замечала. Пока однажды её не окликнули по имени, и его взгляд не застыл. «Марина?» — переспросил он, будто это имя оживило в нём что-то важное. Через неделю он сунул в книгу записку с приглашением на свидание. Она пришла. Не в семь, а без пяти. И с тех пор они были вместе. Когда она заболела, он пытался остаться сильным. Бессильным быть было страшнее. Она не жаловалась. Только в одну из ночей, когда волосы начали выпадать, она сказала: «Прости, Лёша. Не хотела, чтобы ты это видел». Он обнял её, как в первый раз, и так держал до самого конца. Её уход стал тенью, с которой он научился жить. Не бороться. А жить.
Весна в Лысогорье наступала неторопливо. Сначала оттаявшие капли, потом запах мокрой земли. Село принимало его так же неспешно, как просыпался огород. Он высаживал помидоры, возился с клубникой и даже попытался вырастить базилик, ради памяти о её любимом салате. Иногда, поливая грядки, он шептал в воздух: «Смотри, Танюша!» «Я стараюсь».
Сосед Аркадий Петрович, военный в отставке, сначала ворчал, потом помог. Вместе пили чай, болтали о рыбалке и погоде. Алексей так и не признался, что служил в уголовном розыске. Устал быть «ментом» для всех. Тут он просто был мужик с заброшенного домика. И вот в один вечер Аркадий вошёл во двор злой, как гроза. «Ты где шлялся с утра?» — буркнул он, плюхаясь на лавку. «В лесу был. А что случилось?» — «Эти, сука, ментовские шакалы на трассе меня обобрали», — сплюнул он зло. — «Говорят, знак я проехал. А знак, чёрт его там, за берёзой где-то, не видно вообще. Притёрли, как бандиты. Сначала вежливо, потом — права отберём. Мол, мне куда деваться? Заплатил. Три штуки. Наличкой. В карман».
«У Алексея внутри что-то сжалось. Старое, знакомое, горячее. «Так ты просто им отдал?» — с трудом сдерживая голос, спросил он. «А что делать? Думаешь, я, как ты, с регалиями? Сейчас пенсию урежут, и всё, гуляй. А у меня внуки. Блин, Лёха, я трясся потом, как школьник. И это не от страха. От злости». Алексей сидел молча. Пальцы медленно сжимались в кулак. Он знал таких. Знал методы. Знал, как разговаривать. Но больше всего его разозлило то, что это случилось с Фёдором Петровичем, человеком, который всё отдал Родине, а теперь стал удобной мишенью для ублюдков в форме.
«Знаешь, — медленно выдохнул он, — а ведь это уже не случайность. Если они твою машину выбрали, значит проверенная тактика. Пенсионеры, глушь, трасса, знак за деревом. Всё как по учебнику». — «Ага, учебник по беспределу. А мы — его иллюстрации». В голове Алексея уже выстраивалась схема. Он словно вернулся в прошлое, когда умел по запаху определить, где враньё, а где правда. И сейчас вся эта история воняла. Грязно, мерзко. И он знал, он это так не оставит.
Ночь после разговора с Фёдором Петровичем выдалась бессонной. Алексей ворочался на скрипучей кровати, как будто одеяло было шито из наждачной бумаги, а подушка — из необъявленного долга перед совестью. Он лежал, глядя в темноту, и слышал, как за стеной храпит Фёдор Петрович, который так и не ушёл домой, перебрал с чаем, остался на диване. Зоя, рыжая бродяжка, дремала у двери. А Алексей вспоминал. Вспоминал, как вёл допросы. Как по глазам понимал, кто врал, кто молчал, кто пытался разыграть из себя овцу. Как распутывал дела, о которых потом писали в газетах, но без указания его имени. Он никогда не был публичным героем, просто делал свою работу. По совести. И вот сейчас, в старом домике, среди глины и навоза, в нём снова просыпалась та самая вымершая порода — человек, который не может пройти мимо зла, даже если это зло в погонах.
Утром, налив себе крепкого кофе, он набрал сына. «Привет, Денис. Слушай, мне нужна одна вещь. У тебя остался тот регистратор, который вы мне хотели в машину поставить, когда я только уезжал?» — «Остался. Он у нас в кладовке валяется. Что случилось?» — «Да так. Просто хочу убедиться, что на дороге всё честно». Он говорил спокойно, но сын сразу уловил напряжение в голосе отца. «Пап, ты опять в эту свою правду лезешь?» — «Сынок, иногда, если не ты, то никто. А если никто, то завтра уже поздно».
Через пару дней Денис привёз прибор. Вместе с Анной они заехали на полдня, привезли еды, проверили отца, пообнимались с собакой. Но, прощаясь, Анна обняла Алексея и тихо сказала: «Только, пожалуйста, без геройства. Мы тебя любим, и ты у нас один». Он пообещал. Но не сказал, что обещания давал себе тысячу раз. И всё равно нарушал.
Он долго выбирал, куда лучше спрятать регистратор в старом «Москвиче». Машина, хоть и была на ходу, не располагала обилием технологических изысков. В итоге прибор он закрепил так, чтобы объектив смотрел через вентиляционную решётку. При дневном свете было видно и дорогу, и то, что происходило у лобового стекла. Он проехал трассу туда-обратно, специально медленно, соблюдая правила. Искал глазами тот самый знак. И нашёл, чёрт бы его побрал. Спрятанный за деревом, сбоку, почти неразличимый. Сам бы проморгал, если бы не искал специально. «Вот и ловушка, — подумал он, включив аварийку на обочине. — Красиво устроились. Сразу видно, тренируются на беззащитных». Он заглушил мотор, закрыл глаза и дал себе минуту тишины. Потом выдохнул и тронулся в путь обратно, зная, завтра всё начнётся.
Утро следующего дня было напряжённым, как перед операцией. Он надел старую куртку, специально поношенную и потерявшую форму, чтобы не выглядеть уверенно. Сунул в карман пару тысяч, приманку. И поехал. На пятом километре, едва дорога свернула в лесной коридор, Алексей заметил их. Серебристый «Форд», без опознавательных знаков, два парня в форме у капота. Один, пузатый, с вальяжной уверенностью, другой, молодой, нервный, глаза бегают.
Алексей только притворился удивлённым, когда ему махнули полосатой палочкой. Он съехал к обочине и заглушил мотор. В окно тут же заглянул старший, с мясистым лицом и глазами, из которых текла прямая агрессия. «Ну что, дед, погонять захотелось? Нарушаем, а?» — «Простите, что именно нарушил?» — спокойно спросил Алексей, хотя кровь уже пошла в виски. «Не видел знак? — Ограничение сорок, ты летел как угорелый». — «Сорок? — Где же вы его поставили, за сосной?» — усмехнулся Алексей.
— А ты не умничай. Сейчас мы тебе и скорость, и аптечку проверим, и алкотест проведём.
— У меня в машине всё есть. Документы в порядке, аптечка новая.
— А зрение в порядке? Как ты медкомиссию проходил, если ты знаков не видишь?
С этими словами второй, молодой, открыл заднюю дверь машины Алексея и начал без спроса заглядывать внутрь. Алексей почувствовал, как внутри всё сжимается. Он давно знал этот стиль работы: психологическое давление, растягивание времени, демонстрация силы.
«Так, дедуля, — старший снова заглянул в окно, уже плотнее. — Мы можем сейчас оформить всё по закону, вызвать эвакуатор, отвезти на медосвидетельствование». Он наклонился ближе, так, что запах дешёвого одеколона смешался с табачным перегаром. «Или… можем по-людски решить. Ты нам — мы тебе».
«Конкретно?» — спросил Алексей. Он уже включил диктофон и активировал регистратор заранее. Говорил медленно, чётко, специально.
— Пять тысяч, дед. И уезжаешь, как ни в чём не бывало.
— У меня три.
— Хрен с тобой. Только быстро, не трать наше время.
В этот момент молодой отдёрнул дверь и, казалось, хотел что-то сказать, но промолчал. Лицо его побелело, как полотно. Алексей положил кошелёк на торпеду, медленно достал флешку из кармана и поднёс к лицу старшего.
«Знаешь, что это?»
Алексей смотрел прямо в глаза мясистому инспектору. Тот прищурился, заметив крохотный черный прямоугольник у него в пальцах.
— Что за хрень? — рыкнул он, протягивая руку.
Алексей чуть приподнял уголок губ — ухмылка получилась холодная.
— Это флешка. Тут запись нашего разговора и видео с регистратора. Всё. Каждое слово, каждая ваша «проверка аптечки».
На секунду в глазах молодого мелькнуло облегчение. Но старший не дрогнул, напротив, навис сильнее.
— Ты, дед, с ума сошёл? Думаешь, такие, как ты, могут мне что-то предъявить? Я здесь закон.
Алексей молча нажал кнопку на диктофоне. Из динамика раздалось: «Пять тысяч, дед. И уезжаешь, как ни в чём не бывало». Голос инспектора, искажённый но узнаваемый, повис в тишине лесной дороги.
Молодой рванулся вперёд, будто хотел вырвать устройство, но Алексей неожиданно резко отдёрнул руку и встал из машины. Несмотря на седину и морщины, в его движении была та самая сталь, которая когда-то заставляла на допросах ломаться матерых уголовников.
— Попробуй, — сказал он тихо, но так, что у обоих по спине пробежал холод. — У меня три копии. Одна уже у сына, он знает, куда отправить.
Повисла пауза. Даже ветер стих.
Старший заскрипел зубами, пытаясь сохранить видимость силы.
— Ну… ты понимаешь, дед, не всё так просто. Может, договоримся? Ты — нам флешку, мы — тебе… забвение.
— А может, вы оба сейчас поедете в управление и сами всё объясните? — резко ответил Алексей. — Я бывший полковник уголовного розыска. Думаешь, не знаю, как с такими работать?
Лицо старшего перекосилось. Молодой отвёл глаза и опустил голову. Казалось, он впервые понял, во что вляпался.
Алексей сел обратно в машину, включил двигатель и бросил напоследок:
— У вас сутки. Завтра эта флешка окажется в руках тех, кто точно захочет с вами поговорить. И не вздумайте искать меня — не выйдет.
Он уехал, оставив их посреди трассы, с лицами, белыми как снег.
Вечером, сидя на крыльце, Алексей наливал себе чай, но рука дрожала. Не от страха — от предчувствия. Он знал: такие истории просто так не заканчиваются.
И действительно — через пару дней в Лысогорье приехала чёрная «Нива» с тонированными стёклами.
Зоя залаяла так, что даже Аркадий Петрович выглянул из-за забора. Дверца медленно открылась, и на крыльцо вышел тот самый молодой гаишник. Без формы. В руках — пакет.
— Алексей Сергеевич, — выдохнул он дрожащим голосом. — Мне надо поговорить. Я не могу больше молчать. То, что мы делали… это только начало. Вы не представляете, кто стоит за всем этим.
И тут Алексей понял: его тихая жизнь в Лысогорье закончилась. Начиналась новая игра — и ставки в ней были куда выше, чем пять тысяч на обочине.
Молодой гаишник, опустив голову, протянул пакет. Алексей заметил внутри толстую папку с гербовыми печатями и фотографии, сделанные явно скрытой камерой. На снимках — не только инспекторы, но и люди в штатском, с которыми они встречались в дорогих кафе и офисах.
— Это только верхушка, — дрожащим голосом сказал парень. — Эти «дядьки» крышуют пол-области. Все знают, но никто не смеет рот открыть. Меня заставляли… Я больше не могу. Помогите мне.
Он едва договорил, как из-за лесополосы донёсся гул мотора. Черная «Нива», на которой он приехал, вдруг завелась сама и медленно покатилась вперёд. Фары вспыхнули, ослепив Алексея и Аркадия Петровича, который уже выбежал с ружьём.
В ту же секунду раздался резкий хлопок. Молодой инспектор дернулся, пакет выпал из рук, бумаги разлетелись по двору. На его рубашке проступило тёмное пятно.
Алексей бросился к нему, прижимая ладонь к ране, но парень прохрипел последнее:
— Они уже рядом… Вам не скрыться…
Фары «Нивы» погасли. Машина исчезла в ночи, будто её и не было.
Алексей стоял на коленях в пыли, сжимая окровавленные бумаги. Он понял: это не личная месть и не случайная коррупция. Он ткнул палкой в настоящий осиный рой. И теперь охота начнётся на него самого.
