Этой ночью я стирала с пола чужую кровь, а через две недели на меня с завистью смотрела вся школа.
Апрель в том году притворялся летом. Солнце лукаво припекало асфальт, растопляя остатки грязного мартовского снега, но внутри старой школы, похожей на выдохшийся аккордеон, по-прежнему витал ледяной, промозглый дух. Воздух был густым от запаха пыли, старого паркета и дешевого парфюма одноклассниц.
Батареи, всегда холодные как лед, весной и вовсе превратились в бесполезные чугунные гармошки — директор экономил на всём, особенно на нашем комфорте. Я, Алиса, мерзла даже в своей старенькой, потертой на локтях куртке, в то время как мои одноклассники горели, словно свечи, от предвкушения выпускного. Их энтузиазм был жарким и шумным, а я была одиноким айсбергом в этом бурлящем море.
— Алиса, ну ты же всё-таки идешь на выпускной? — Голос Вероники, неоспоримой королевы нашего класса, прозвучал прямо у моего уха, сладкий и ядовитый, как испорченный мед.
Она подлетела ко мне на перемене, окруженная своей свитой. Ее взгляд, скользкий и оценивающий, выискивал слабину.
— Иду, — коротко бросила я, пытаясь проскользнуть мимо этого яркого, шипящего клубка.
— Интересно, в чём? — Вероника грациозно перегородила мне путь, и ее улыбка растянулась, обнажая идеально ровные белые зубы. — Насколько я знаю, в нашем городе нет бутиков, специализирующихся на одежде из секонд-хендов.
Смех, дружный и громкий, прокатился по коридору. Я сжала лямку своего потрёпанного рюкзака так, что костяшки пальцев побелели. Я привыкла. Привыкла донашивать вещи, из которых вырастала за год. Привыкла, что смеются. Но в тот день что-то щёлкнуло внутри, какая-то невидимая струна натянулась до предела и готова была лопнуть.
— Я приду, — произнесла я так тихо, что сначала все замерли, прислушиваясь. — И моё платье будет самым красивым. Даже красивее твоего.
Наступила тишина. Вероника притворно удивленно приподняла бровь.
— Платье? — протянула она. — Ты его где нашла-то? На свалке? Или бабушкин сундук вскрыла?
Глаза ее подруг блестели от предвкушения нового унижения. Но я, неожиданно для самой себя, выпрямила спину. Плечи расправились сами собой.
— А ты привыкла побеждать нечестно, играя на чужой бедности, — голос мой окреп и зазвучал металлом. — А ведь в честной борьбе тебе пришлось бы попотеть, чтобы заполучить эту дурацкую корону.
Развернувшись, я вышла из класса, оставив за спиной гробовую тишину, которую через мгновение взорвал возмущенный гул. Я не оборачивалась, но слышала, как наша классная, Анна Викторовна, пытается утихомирить разбушевавшийся класс.
Дом встретил меня знакомой, удушающей аурой. В прихожей пахло затхлостью и чем-то кислым. Отец, как всегда, спал на продавленном диване, его дыхание было тяжелым и хриплым, а от него пахло перегаром, едким и тошнотворным. На кухне царил хаос: гора немытой посуды, на тарелках — окурки, словно пепельницы, несколько пустых бутылок из-под дешевого пива, стол залит чем-то липким и засахаренным. Я резко распахнула окно, и в квартиру ворвался свежий, живительный ветер, несущий с собой запахи тающего снега и влажной земли.
Почти час я провела в битве с этим бардаком. Вода была ледяной, но я не замечала. Грязь оттиралась со скрежетом, словно сопротивляясь. Я сметала со стола следы папиного падения, и с каждым движением губки в памяти всплывали картинки из прошлого. Оно было цветным и пахло мамиными духами. Тогда у нас водились деньги, мы ездили на море, где папа носил меня на плечах, а я визжала от восторга. Я носила красивые платья с рюшами, а папа смотрел на маму с такой нежностью, что у меня замирало сердце. Они танцевали на кухне под звуки старого приемника.
Потом пришла болезнь. Быстрая, безжалостная, выжигающая дотла. Мама сгорела, как свеча, за несколько месяцев. И папа сгорел вместе с ней. Сначала он пил тихо, по вечерам, притворяясь, что всё в порядке. Потом — уже не скрываясь. А теперь… теперь он был тенью того человека, глубоким стариком в сорок пять лет, для которого главной целью было добыть очередную дозу забвения.
— Ничего, Алисочка, — часто бормотал он, — это папа в последний раз. Очнемся. Заживём по-человечески.
Но это «по-человечески» было миражом, который отдалялся с каждым новым днем.
В дверях кухни возникла тень. Я резко обернулась. На пороге стоял отец — помятый, небритый, с мутными, красными глазами. Он выглядел разбитым и беспомощным.
— Дочурка… а ты чего так рано? — просипел он.
И во мне что-то сорвалось с цепи. Словно плотина, которую годами возводили терпение и отчаяние, рухнула в одно мгновение.
— Рано?! — начала я, и голос мой был тихим и опасным шепотом. — А мне, по-твоему, есть чем заняться в этой нормальной школе с нормальными детьми? Понимаешь ты это вообще? Они называют меня нищенкой! Побирушкой! Ты видишь, в чём я хожу? Ты видишь, в каких дырах мы живём? Ты хоть представляешь, как надо мной каждый день издеваются?!
Я не помнила, как схватила куртку и выбежала из квартиры. Дверь захлопнулась с таким грохотом, что, казалось, стены содрогнулись. Слезы подступали к горлу едким комом, но я сжала кулаки и не дала им пролиться. Плакать — значит, показывать слабость. А слабых здесь разрывают на части.
Я бесцельно бродила по знакомым с детства дворам, где когда-то играла в классики и строила замки из песка. Теперь всё казалось серым и унылым. Я плюхнулась на холодную лавочку, закрыла лицо руками и пыталась взять себя в руки.
— Детка, что случилось? Почему такие грустные глаза? — раздался над ухом мягкий, бархатный голос.
Я подняла голову. Рядом стояла Галина Петровна, которая много лет работала в аптеке на первом этаже нашего дома. Её знал весь район, и все её любили за доброту и отзывчивость.
— Всё нормально, — пробормотала я. — Если, конечно, считать нормой вечно пьяного отца.
— Эх, милая, — вздохнула она, присаживаясь рядом, — слезами горю не поможешь. Это я тебе как фармацевт говорю — от слёз ни одно лекарство не становится слаще.
И тут я не выдержала. Всё, что копилось месяцами, вырвалось наружу нескладным, сбивчивым рассказом. Про насмешки, про одиночество, про отца, про выпускной, на который страшно идти даже не из-за злых одноклассников, а из-за того, что нечего надеть, и нет даже крохи надежды, что это изменится.
— Так нельзя! — возмутилась Галина Петровна. — Надо к директору! Заявление! Это что же такое творится!
Я лишь печально покачала головой.
— Это только хуже сделает. Скажите, Галина Петровна, может, вы знаете, куда мне можно устроиться подработать? Чтобы и учёбу не бросить, и дома поменьше быть…
— Подработать? Годами не вышла еще, — задумалась она, прищуриваясь. — Хотя… Ладно, дело найдется. Приходи завтра после обеда. Что-нибудь придумаем.
Я вытерла слезы и впервые за этот бесконечный день улыбнулась — робко, недоверчиво.
— Спасибо вам. Огромное. Я приду.
Так я оказалась в больнице — санитаркой в ночную смену. Работа была нехитрой, но выматывающей до потери пульса: мытье полов, смена белья, помощь медсёстрам. Физически тяжело, но деньги платили исправно, и это было главным. Я никому не сказала, где провожу ночи. В школьном журнале я гордо поставила галочку напротив графы «Выпускной» и купила за две тысячи рублей этот дурацкий, ненужный мне билет.
Нет, я не мечтала о празднике. Я жаждала реванша. Хотела доказать им, что я ничуть не хуже. А может, в чём-то даже и лучше.
Две недели пролетели в сумасшедшем вихре. День — школа, вечер — домашние задания, ночь — больница. Спала урывками, часто прямо в ординаторской, на жестком кожаном диване. Галина Петровна иногда навещала меня, принося домашние пирожки с капустой. Персонал относился ко мне по-доброму, жалел, подкармливал. Я набралась смелости и поговорила с главным врачом — он, видя моё состояние, разрешил работать через ночь, чтобы я могла хоть немного приходить в себя.
И вот тут, среди ночных тихих коридоров, пахнущих антисептиком и болезнями, я впервые за долгие годы почувствовала себя нужной. Здесь никому не было дела до моей поношенной одежды или социального статуса. Важно было только одно — насколько чисто я вымыла пол, и успела ли я подать инструменты.
А потом случилось то, что перевернуло всё с ног на голову. В приёмное отделение на «скорой» привезли маленького мальчика. Лет шести, не больше. Упал с велосипеда, рассек лоб. С ним была женщина — молодая, ухоженная, в дорогом пальто. Но это была не мать, а няня, как позже выяснилось.
Женщина металась по коридору, без конца названивая кому-то, но ей никто не отвечал. Дежурный врач, немолодой, уставший мужчина, нервничал:
— Успокойте её кто-нибудь, ради бога! Я не могу работать в таких условиях!
Я отвела няню в комнату отдыха, налила ей крепкого сладкого чая. Она немного пришла в себя и, заламывая руки, рассказала, что мальчика зовут Степан, он сын известного в городе бизнесмена Максима. Максим воспитывает сына один — мать ушла, когда малышу не было и года, а теперь, спустя пять лет, внезапно объявилась и пытается через суд отобрать ребенка.
— Вы не понимаете, Максим — замечательный отец! — всхлипывала няня, которую звали Ирина. — Хоть и строгий, конечно. А эта… Ей ребёнок не нужен! Ей нужны его деньги! А если она узнает, что со Степой что-то случилось, пока Максим в командировке… Она же устроит такой скандал! Я боюсь ему звонить, он меня уволит на месте!
— Давайте я позвоню, — предложила я, сама удивляясь своей внезапной решимости.
Разговор вышел… напряженным. Едва Максим понял, что произошло, он начал кричать так, что я отодвинула телефон от уха. Голос его был жестким, холодным, он сыпал угрозами уволить всех и подать в суд. И тут во мне закипело.
— Вы можете хоть на секунду заткнуться и выслушать?! — мой собственный голос дрожал от ярости и напряжения. — Ничего страшного не случилось! Все дети падают! Ваш сын жив-здоров, он просто сильно испугался, и виноваты в этом вы, потому что создали такую атмосферу, что ваша няня боится вам позвонить! Вы настоящий тиран!
На той стороне провода воцарилась оглушительная тишина. Я уже готовилась услышать новую порцию крика, но вместо этого он спокойно, почти обреченно произнес:
— Простите. Вы правы. Могу я попросить вас об одолжении? Заберите, пожалуйста, Степу и Ирину к себе. Я не хочу, чтобы они ночевали в больнице, а синяки и бинты дома — это прямое доказательство для моей бывшей жены моей «некомпетентности». Я прилечу завтра к обеду, заберу их. И, разумеется, я компенсирую ваши неудобства.
И положил трубку, не дав мне сказать ни слова.
Я хотела возразить, что ко мне нельзя. Что у меня отец-алкоголик. Что квартира — позор. Но было поздно.
Через полчаса, с тяжелым сердцем, я открывала дверь в свою квартиру, мысленно готовясь к очередному унижению. Отец наверняка пьян, повсюду бардак…
Но отца не было в комнате. Я замерла на пороге, пораженная. Квартира сияла чистотой. Полы вымыты, пыль вытерта, на кухонном столе — скатерть, которой я не видела годами. А еще… пахло. Пахло наваристым борщом и жареной картошкой. Настоящей, домашней едой.
— Алисонька, ты с гостями? Замечательно! — из кухни вышел отец. Он был трезв. Более того, он был выбрит, волосы аккуратно зачесаны, и на нем была чистая, хоть и старая, рубашка. Он выглядел… помолодевшим. — А я тут наготовил, а нам с тобой всё равно не съесть.
Вечер был сюрреалистичным, словно сошедшим со страниц какой-то доброй сказки. Степа, маленький и любознательный, быстро освоился, с аппетитом уплетая папины котлеты и взахлеб рассказывая о своем новом конструкторе. Ирина помогала мне накрывать на стол, и я видела, как она с нескрываемым удивлением оглядывает нашу скромную, но сияющую чистотой жилплощадь — видимо, ожидала увидеть нечто совершенно иное.
Когда Степа заснул на диване, укрытый бабушкиным пледом, отец позвал меня на кухню.
— Мне нужно у тебя попросить прощения, — сказал он тихо, не поднимая на меня глаз. — Мне так стыдно, что слов даже нет.
Он протянул мне плотный конверт.
— Держи. Купишь себе что-нибудь красивое на выпускной. Я… я сходил на старую работу. Рассказал всё. Ребята… они помнят. Помнят твою маму, помнят меня… каким я был. Скинулись. Завтра выхожу на смену.
У меня перехватило дыхание. Я молча взяла конверт, боясь поверить. Сколько раз он обещал? Сколько раз я верила? Почему сейчас должно быть иначе?
— Пап… а ты… ты правда… — голос мой предательски дрогнул.
Он поднял на меня глаза — усталые, покрасневшие, но абсолютно ясные.
— Я буду стараться, дочка. Изо всех сил. Ради тебя. И ради неё. Она бы мне никогда не простила… то, во что я тебя превратил.
Я не знала, верить ли. Но впервые за долгие годы мне отчаянно, до боли в сердце, хотелось в это верить.
Утром приехал Максим. Высокий, подтянутый, в безупречном деловом костюме. Я ожидала увидеть холодного, надменного бизнесмена-самодура, а передо мной стоял просто взволнованный, уставший отец. Он бросился к сыну, бережно осмотрел повязку, выслушал восторженный рассказ о «дяде Сергее», который готовит «самые вкусные котлеты на свете», и о «тёте Алисе», которая «самая добрая».
Потом Максим отвел меня в сторону.
— Спасибо вам. Большое. Вчера я… был не прав. Простите за грубость.
— Ничего страшного, — ответила я. — Я тоже, наверное, перегнула палку.
Он протянул мне конверт, гораздо более толстый, чем отцовский.
— За ваши хлопоты.
Я решительно покачала головой.
— Не надо. Честно.
— Но я должен как-то отблагодарить вас, — настаивал он.
— Если очень хотите… — я сглотнула и выпалила, сама не веря своим словам, — можете помочь мне выбрать платье на выпускной. Я в этом ничего не понимаю.
Глупость? Безумие? Но Максим не рассердился. Он неожиданно улыбнулся, и его строгое лицо сразу преобразилось.
— Это мы можем! Ирина в этом деле большой специалист. А когда ваш бал?
— Через две недели.
— Отлично! Как раз успеем подготовить операцию «Выпускной». Ирина, ты слышала? У нас новая миссия!
Так в мою жизнь вошли Максим и Ирина. Она оказалась не просто няней, а дипломированным психологом, которую Максим нанял, чтобы помочь сыну адаптироваться после развода. Именно она помогла мне выбрать платье — не вычурное, не кричащее, но невероятно элегантное, цвета морской волны, которое идеально подчеркивало линию талии и цвет моих глаз. Она отвела меня в салон, где мне сделали легкий, естественный макияж и уложили волосы в красивую, но не вычурную прическу. Она научила меня держать осанку, двигаться в туфлях на каблуках, танцевать базовые па вальса.
А Максим… Максим был просто рядом. Он привозил и забирал нас с Ириной из магазинов и салонов, интересовался моими планами на будущее. Узнав, что я мечтаю о медицинском, он организовал встречу со своим другом, хирургом, который без прикрас рассказал мне о буднях врача. Максим оказался не сказочным принцем, а очень уставшим, очень одиноким человеком, который боялся потерять единственное, что у него осталось — своего сына. И я узнала, что Ирина согласилась помочь мне не за деньги, а просто потому, что захотела.
— Ты хорошая, Алиса, — сказала она мне как-то раз. — И сильная. Просто тебе не везло. Но чёрная полоса всегда заканчивается.
Я продолжала работать в больнице, но уже не так много. Накопила не только на платье, но и на туфли, и на маленькую сумочку. Отец держал слово — не пил, работал, и даже начал потихоньку делать в квартире ремонт.
Вечером перед выпускным я переживала настоящую панику. А вдруг это всё зря? А вдруг я буду выглядеть смешно? А вдруг они всё равно будут смеяться?
— Ты будешь самой красивой, — уверенно сказал папа, помогая мне застегнуть молнию на платье. Его руки были твердыми и надежными. — Мамина дочь. Вот увидишь.
Максим настоял, чтобы его водитель отвез меня в школу. Сам он ждал в машине поодарь, не желая меня смущать. И только когда я, нервно теребя край своей новой сумочки, топталась у входа в школу, не решаясь переступить порог, он неожиданно появился рядом и мягко взял меня под руку.
— Разрешите проводить? Если вы не против.
Я была не против. Я была бесконечно благодарна.
Наша классная руководительница, Светлана Аркадьевна, строго смотрела на часы.
— Скоро построение выпускников начинать. Вот только Воронову дождемся…
— Да бросьте вы, Светлана Аркадьевна, — фыркнула Вероника, поправляя свое пышное платье. — Кого ждать-то? Нашу Золушку? Да она, наверное, передумала. Стыдно, наверное, в своем обноске появиться.
— Никогда не думала, что скажу это, — тихо, но очень четко произнесла Светлана Аркадьевна, — но я искренне надеюсь, Вероника, что… — она замолчала, прищурилась, глядя в сторону входа, и лицо её озарила широкая, неподдельная улыбка. — Алиса! Боже мой, ты просто чудо!
Вероника резко обернулась. Ее лицо, такое самоуверенное секунду назад, вытянулось от изумления, а затем потемнело от зависти. Я стояла в дверях в своем платье цвета морской волны, с высокой изящной прической, подчеркивавшей длину шеи, с легким, безупречным макияжем. А рядом, положив руку мне на локоть, стоял Максим — в безупречном темном костюме, с тем особым выражением лица, которое бывает у мужчин, когда они по-настоящему гордятся женщиной рядом.
— Ты… пришла, — выдавила Вероника.
— Да, — улыбнулась я, и это была не наигранная, а настоящая, счастливая улыбка. — И, как видишь, не на свалке наряжалась. Мне даже нравится.
Вероника бросила на меня ядовитый взгляд и отошла к своей свите, что-то злобно шипя.
Вечер был волшебным. Мы танцевали, смеялись, фотографировались. Музыка, смех, огни — всё слилось в один ослепительный калейдоскоп. А когда в конце вечера объявили короля и королеву бала, тихая, всеобщая волна удивления прокатилась по залу — маленькая бумажная корона оказалась на моей голове. А королем стал Тимофей, скромный отличник, в которого я была тайно влюблена, кажется, всю сознательную жизнь.
— Что с тобой? — тихо спросил Максим, когда мы вышли на крыльцо подышать прохладным ночным воздухом. — Почему ты плачешь?
Я и сама не заметила, как по щеке скатилась слеза.
— Просто… не хочется, чтобы это заканчивалось, — призналась я. — Как в сказке. Боюсь, что завтра проснусь, и ничего этого не будет.
Он поправил корону на моих волосах, его прикосновение было нежным.
— Знаешь, я сегодня словно в юность вернулся. Оказывается, это так здорово — быть просто частью чего-то светлого.
— Да, — прошептала я. — Очень не хочется, чтобы это заканчивалось.
— А почему оно должно заканчиваться? — мягко спросил он. — Впереди столько всего интересного.
Я печально покачала головой.
— Не думаю, что это про меня…
— А я думаю, что именно про тебя, — его голос прозвучал твердо и уверенно. — Ты умная, добрая, сильная. Ты прошла через то, что сломало бы многих. У тебя всё получится. Я в этом уверен.
— Откуда? Мы же знакомы всего ничего…
— Иногда, чтобы разглядеть в человеке алмаз, не нужны годы. Достаточно одного взгляда.
В тот вечер, под звездным небом, с бумажной короной на голове, я поняла — моя жизнь только начинается. И она будет именно такой, какой я захочу.
Прошло три года. Я учусь на третьем курсе медицинского университета. Подрабатываю в той самой больнице — уже не санитаркой, а медсестрой. Папа не пьет. Он стал старшим мастером на заводе, и мы с ним, впервые за долгие годы, по-настоящему счастливы. Мы даже завели котенка.
А еще… еще я выхожу замуж за Максима. Мы начали встречаться, когда мне исполнилось восемнадцать — он терпеливо ждал, хотя, как признался позже, влюбился в ту самую ночь в больнице, когда я послала его куда подальше по телефону. Степа зовет меня мамой и постоянно спрашивает, когда у него появится сестренка.
Недавно мы с Максимом пошли выбирать свадебное платье. В одном из самых дорогих салонов города к нам подошла консультант — и я узнала Веронику. Она изменилась, стала какой-то потухшей, блеклой, в ее глазах читалась усталость и разочарование.
Мы несколько секунд молча смотрели друг на друга, и в ее взгляде я прочла всё: и зависть, и злость, и горькое осознание того, что её школьная корона давно превратилась в пыль.
— Платье с помойки у вас есть? — спросила я с той самой, настоящей улыбкой, которая появилась у меня в день выпускного. — А если нет, то мы, пожалуй, пойдем в другой салон.
И мы ушли. Потому что в жизни есть вещи гораздо важнее мелкой мести. Например, любовь. Семья. Будущее, которое ты строишь своими руками. То, что стало моим внутренним стержнем. То, что никто и никогда у меня не отнимет.
