Лера смотрела в окно класса, отсчитывая последние месяцы, недели, а теперь уже и дни своего школьного заточения. Осенний дождь стекал по стеклу, размывая мир за ним в серую акварель. Ещё два года. Двести сорок семь тысяч двести минут мучительного ожидания звонка, унизительного молчания у доски и едких, колких взглядов. Нет, учёба — это точно не для неё. Не всем же быть академиками и профессорами. Мир держится и на простых людях, на тех, кто работает руками, кто помогает, кто чувствует. Так она себе говорила. Главное — уйти. Уйти от этих стен, пахнущих мелом и старой краской, от насмешливых шепотов за спиной и, главное, от неё.
От Элеоноры Викторовны, учительницы русского языка и литературы. Женщины с тонкими, поджатыми губами и взглядом буравчика, которая, казалось, жила лишь для того, чтобы прилюдно тыкать Леру носом в её невежество. Каждое «ложить», каждое «ихний», каждое «звОнит» становилось поводом для маленького театрального представления, где Лера играла роль главной дурочки.
А разве она была виновата? Дома, в их уютной, пахнущей пирогами и лавандой квартирке, говорили иначе. Её мир был наполнен другим, тёплым и неправильным языком любви.
— Ларка, глянь-ка на Леруху! — могла рявкнуть бабуля, если внучка забывала помыть пол. — Ты ейноё день рождениЕ хотела гулять, а Лерка за добро тебе чем плОтит? Ничего не хочет делать, лодыряка этакая!
— Да у ей уроки, вона, корячится, — защищала дочь мама, Лариса. — В портфель книжек налОжила — не поднять!
И они обе смотрели на Леру не с упрёком, а с такой бездонной, всепрощающей нежностью, что девочке хотелось прижаться к ним и спрятаться от всего внешнего мира. Они любили её. А она любила их. Их неправильную, такую искреннюю и родную речь. Но за порогом дома эта речь становилась клеймом, знаком изгоя.
Вот и сегодня Элеонора Викторовна вошла в класс с стопкой тетрадей. Лицо её было невозмутимо, но в уголках губ играла знакомая Лере ядовитая усмешка.
— Что ж, с сочинением многие справились более-менее сносно, — начала она, обводя класс холодным взглядом. — Но есть работы, которые… которые особо порадовали меня своим уникальным подходом к правописанию.
Последняя фраза повисла в воздухе, тяжёлая и звенящая. Лера почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она инстинктивно сгорбилась, стараясь стать меньше, невидимее.
Учительница медленно подошла к её парте.
— Валерия, — голос её стал сладким, ядовитым. — Ты и так пишешь, как курица лапой — левша, мамаша против переучивания была. Но чтобы с таким размахом… Ошибка на ошибке. Ошибка погоняет ошибку. Хотя чему удивляться? Я, кажется, уже отчаялась дождаться от тебя хотя бы одного предложения без ляпов.
Она не просто бросила, а швырнула розовую тетрадь на парту. Листы веером распахнулись, испещрённые красными, как раны, пометками. «Неграмотно!», «Неверно!», «Ужас!». Горло Леры сжалось тугой спазмой. Щёки пылали адским огнем, а в ушах стучала кровь. Она слышала сдавленный смешок с задней парты. В этот момент она чувствовала себя не просто двоечницей. Она чувствовала себя абсолютным ничтожеством, жалким, грязным существом, недостойным сидеть здесь, среди этих умных, чистых, правильных людей. «Скорее бы уйти. Скорее бы. И никогда-никогда не видеть их снова».
— Ну, наконец-то отмучилась! — радостно встретила её бабушка дома. — К матери в магазин надо тебе идтить, хто ж ишшо то ей поможеть? Ишь, замучили дитё учёбой-то!
Лера, скинув ненавистную школьную форму, радовалась вместе с ней. Свобода. Долгожданная, выстраданная свобода.
Тихо, тайно ото всех, она подала документы в медицинский колледж. Мечтала о белом халате, о том, чтобы помогать, быть нужной. Но мечты разбились о суровую реальность в лице приёмной комиссии, которая лишь покачала головой, глядя на её аттестат. Дорога туда была закрыта.
И Лера пошла по другому пути. Сначала — помогать маме в маленьком магазинчике, расставлять товары по полкам, взвешивать, улыбаться покупателям. Потом соседка попросила посидеть с малышом. И тут что-то щёлкнуло в Лериной душе. Это было ОНО. То, что у неё получалось безупречно. То, что приносило невероятную, щемящую радость.
Она стала няней. Сиделкой. Той, кто приходит на помощь, когда трудно. Она стала внимательно следить за речью, слушала дикторов, медленно, будто спотыкаясь, выстраивала фразы в уме, прежде чем произнести их вслух. Но главным её инструментом была не грамотность. Её оружием стала безграничная, искренняя доброта.
Она не просто сидела с детьми — она проживала с ними их маленькие жизни. Гуляла, кормила, придумывала невероятные сказки про космических котов и добрых приведений, голосом которых была её неправильная, но такая тёплая, певучая речь. Она ухаживала за стариками, за немощными, за теми, кого жизнь сломала и отбросила на обочину. Мыла, стригла им огрубевшие ногти, готовила простую, но вкусную еду. И — читала. Вслух. Толстые книги, которые они просили. И они, заслушиваясь, забывали про боль и одиночество. Они чувствовали, что нужны, что их любят.
Её стали рекомендовать. Из рук в руки, из семьи в семью передавали телефон «той самой Леры, золотого человека». Она стала востребованной. Любимой. И произошла магия. Окружённая любовью и благодарностью, она расцвела. Плечи распрямились, взгляд стал уверенным, а речь… Речь стала чище, правильнее. Не от зубрёжки правил, а от тысяч прочитанных страниц, от желания быть лучше для тех, кто в ней нуждался. Она перестала стесняться себя. Школа и язвительная Элеонора Викторовна остались где-то далеко в прошлом, как страшный, но забытый сон.
Случайная встреча перевернула всё. Лет через пять, на улице, она столкнулась нос к носу с Артёмом. Тем самым мальчиком из своего класса. Единственным, кто никогда над ней не смеялся. Кто молча, под насмешки других пацанов, провожал её до дома, неся её не поднимаемый портфель.
— Лера? Боже, какая ты стала… красивая! — вырвалось у него, и он сам смутился, покраснел. — Точнее, ты и раньше была, но сейчас… ещё лучше.
— Ты шутишь? — рассмеялась она, и этот смех уже был уверенным, звонким.
— Нет, клянусь! У тебя всегда были самые добрые глаза. И волосы… я всегда боялся тебе это сказать. Потом жалел. Даже искать хотел, но не знал, как. А я на заводе, вентиляторы мы собираем. А ты? Слышал, няней работаешь? Это же так здорово! Это по-твоему, ты же всегда хотела людям помогать.
Они простояли на улице больше часа, перебивая друг друга, смеясь, вспоминая то странное, школьное время. А через неделю Артём, нервно теребя пуговицу на своей рабочей куртке, взял её за руку.
— Лер… Я тебя, честно, всегда любил. Мне даже… приятно было, когда нас дразнили, что ты моя. Мол, Лера Артёмова. Так и было по паспорту-то. Может, оно и правда судьба? — Он сделал глубокий вдох. — Ты выйдешь за меня замуж? По-настоящему станешь моей? Артёмовой?
Через месяц они поженились. А ещё через год Лера нянчила уже своих собственных детей — озорных близнецов, Алёшу и Соню. Их мечта сбылась — у них была настоящая, шумная, любящая семья. Потом родилась младшая, Иринка.
Лера справлялась с всем. Она успевала быть нежной матерью, заботливой женой и прекрасным специалистом, к которому выстраивались в очередь. Артём, глядя на то, как дети, ещё до школы, сами тянутся к книжкам, как ловко считают и рассуждают, только качал головой: «Ну надо же, не в нас с тобой пошли! Мы-то с тобой были последними учениками…»
Время текло, как полноводная река. Вот уже и Иринка готовилась к выпускному балу, а близнецы стали совсем взрослыми, самостоятельными людьми.
И в этот момент Лере поступил звонок. Просили выйти на работу. Нужна была сиделка для довольно молодой женщины, перенёсшей инсульт. Были проблемы с речью, с движением. Прогнозы врачи давали осторожные, почти пессимистичные. А ещё у женщины была старая, немощная мать, и помочь было больше некому. Нужен был человек не просто с руками, а с большим сердцем. Рекомендовали Леру.
Ей открыла дверь хрупкая, постаревшая женщина в очках с огромными, искажающими глаза линзами. Лицо её было измождённым, глаза поблёкшими от бессонных ночей и тревоги. В комнате, в глубоком кресле, под клетчатым пледом, сидела та, кому предстояло ухаживать Лере — Лиза, дочь. Женщина лет сорока, с перекошенным, но уже подающим надежды лицом.
Пожилая женщина, заламывая руки, рассказывала:
— Вы понимаете, Катя… ой, простите, Лера… Лиза у меня умница была. В университете училась, кандидатом наук стала. Всё на науку, на карьеру… Замуж так и не вышла. Я думала, хоть на старости лет дочь будет мне опорой. А вот как получилось… Я сама уже еле ноги волочу, а за ней и ухаживать не могу как следует…
Лера слушала её, и в душе поднималось смутное, тревожное чувство. Что-то знакомое было в этом голосе, в этой манере говорить безупречно правильно, но с какой-то надломленной, сухой интонацией. Лера подняла глаза и внимательно посмотрела на лицо пожилой женщины. Морщины, седина, согбенная спина… но проступившие сквозь них черты… И вдруг сердце её упало, а потом забилось часто-часто. Таксидермия. Это была она. Элеонора Викторовна. Та самая учительница, чьи колкости жгли больнее розог. Женщина, внушившая ей когда-то, что она — ничто.
Лера на мгновение онемела. Мир поплыл. Десятки лет, целая жизнь, любовь, дети, счастье — и вот она здесь, на пороге своего старого кошмара. Первым порывом было развернуться и уйти. Сказать, что не сможет. Сбежать.
Но она не сбежала. Она сделала глубокий вдох, вобрав в себя боль, обиду, страх — всё, что кольнуло её в сердце. Она посмотрела на несчастную, беспомощную старушку и на её больную дочь. Её задача была не вспоминать прошлое. Её задача была — помочь.
Она не сказала ни слова о школе. Не напомнила о себе. Зачем? Элеонора Викторовна её, скорее всего, и не узнала. Она была для неё всего лишь одной из многих серых, невзрачных неудачниц, промелькнувших в школьные годы.
Целый год Лера приходила в этот дом. Год, наполненный трудом, заботой, терпением. Она заново учила Лизу говорить, выводила её на прогулки, готовила ей диетические обеды и терпеливо, по слогам, читала ей книги. Она ухаживала и за самой Элеонорой Викторовной, чьи силы были на исходе. И происходило чудо. Лиза, вопреки всем прогнозам, начала восстанавливаться. Сначала несвязные звуки, потом слова, потом шаткие шаги по квартире. Даже Элеонора Викторовна стала меньше жаловаться, в её глазах появился слабый огонёк надежды.
Через год Лиза встала на ноги. Она не стала прежней, но она обрела шанс на жизнь.
А Лера в это время уже носила под сердцем новую жизнь. Судьба, словно желая вознаградить её за всё сполна, послала им с Артёмом ещё одну двойню — двух крепких мальчишек, Петю и Тимку. Так сбылась их мечта — их семья стала настоящей «Семьёй Я» — семьей из семи человек.
Иногда, укачивая младших, Лера вспоминала тот дом и ту женщину. Без злобы. Без обиды. С лёгкой, светлой грустью. Она поняла главное. Грамматике, орфографии, правильной речи можно научить. А можно и не научить. Но есть вещи, которым научить невозможно. Доброте. Состраданию. Любви. Они либо живут в сердце, либо нет. И именно они, а не оценки в дневнике, являются настоящим мерилом человечности. И именно эта немотая, невыученная доброта способна исцелять самые тяжёлые раны — как чужие, так и свои собственные. Только на ней и держится весь наш хрупкий мир.
