Тяжелые, свинцовые тучи, казалось, навалились всей своей неподъемной массой на крошечный домик на окраине деревни, придавив его к сырой, пропитанной влагой земле. Анна Федоровна тяжко, с надсадой вздохнула, подставляя очередную эмалированную кастрюлю с облупившимся бортиком под настойчивую, мерзкую струйку, пробивавшуюся сквозь потолочное перекрытие. Горькая, едкая пыль смешалась с запахом сырости и старого дерева.
— Вот напасть-то какая! И когда ж этому конец придет? — ее голос, хриплый от возраста и одиночества, звучал в полумраке комнаты как мирный, уставший от всего монолог. — Дождь бесконечный. То ли потоп начался, то ли там, в вышине, кровля у Бога протекла, и все его угодники теперь по колено в воде?
Она с тоской окинула взглядом свое скромное царство. Если во время предыдущего ненастья она расставляла лишь пару жестяных тазиков, то теперь пришлось мобилизовать весь скарб: четыре емкости плюс старенький походный котелок, доставшийся еще от покойного мужа. Их неравномерный перезвон, капель, ударяющая то в олово, то в эмаль, то в алюминий, создавала жутковатую, разрозненную мелодию апокалипсиса.
— Лишь бы кровля не обрушилась, старуху придавит, так и сгину, и не отыщут меня, пока вонь не пойдет, — прошептала она, и холодный страх, знакомый всем одиноким людям, сковал на мгновение ее старое сердце.
По привычке, выработанной за долгие десятилетия, она дрожащей, иссеченной коричневыми пятнами рукой торопливо осенила себя крестом, как раз в тот миг, когда снаружи, прямо над крышей, прогремел оглушительный, разрывающий небо и сознание раскат. Казалось, небесная твердь треснула пополам.
— Ох, господи помилуй! Что же творится-то? Этак лет двадцать, а то и все тридцать не случалось такой бури! — всхлипнула она, машинально поправляя выцветший платочек на голове.
Анна Федоровна давненько привыкла вести долгие, обстоятельные беседы с самой собой да с котом Васькой, хотя кот в разговор, как водится, не вступал, предпочитая роль благодарного слушателя. Он, пушистый комок страха, испуганно восседал на самой макушке теплой печи, оттуда сверкая в полутьме огромными салатовыми очами-блюдцами.
— Что, боязно тебе, дурачку? — ласково обратилась она к нему. — Не трусь, от грозы мы с тобой уж точно не сгинем. Пережили и не такое. Пересидим.
Едва последнее слово сорвалось с ее губ, как сквозь вой ветра и барабанную дробь дождя пробился другой звук — скрип давно не смазанной петли. Дверь, вопреки всем законам физики и ее запору, с силой распахнулась, и на пороге, озаренный вспышкой молнии, возник высокий, сгорбленный мужской силуэт. За его спиной бушевала кромешная тьма и разъяренная стихия. Бабуля от неожиданности вскрикнула, коротко и по-детски испуганно, и отпрянула к печке, хватаясь за сердце.
— Не пугайся, матушка, ради Бога. Я не лихой человек, я с миром, — прокричал он сквозь шум, и в его голосе слышалась неподдельная, животная усталость.
— Ну, коли с миром, так заходи, грешник, согрейся, — сдавленно проговорила она, все еще не оправившись от испуга.
Незнакомец сделал несколько неуверенных шагов внутрь, с него ручьями лилась вода, образуя на полу темные лужицы, и буквально рухнул на табурет у порога, как подкошенный. Он тяжело дышал, прислонив голову к косяку.
— Пить… Мне бы попить, матушка. Горло сохнет.
Она, не раздумывая, зачерпнула и подала ему тяжелый, темный от времени деревянный ковш с яблочным квасом из дубовой бочки — своим единственным богатством и отрадой. Мужчина с жадностью, не отрываясь, осушил его до дна, с шумом выдохнул и поставил ковш на стол.
— Спасибо вам. Царствие вам небесное… Вы не бойтесь меня, честное слово. Так уж вышло, что мне довелось спасаться бегством, чтоб доказать свою правоту, обелить имя. Только вот дальше бежать я пока не в силах. Кончились силы. Ранен я, видите ли… Нельзя ли у вас в погребке или на чердаке перекантоваться, передохнуть малость? Одну ночь. Я вас не обременю.
Анна Федоровна, преодолев остатки страха, приблизилась и внимательно, пристально оглядела беглеца при свете керосиновой лампы. Одежда на нем была порвана и испачкана, лицо осунувшееся, с темными кругами под глазами, но сами глаза… Глаза были ясные, глубокие, и в них читалась такая бездонная боль и отчаянная надежда, что сердце ее сжалось.
— Ну, коли правду говоришь, Господь тебе в помощь, оставайся. А коли лжешь — Он же тебя и покарает. Мне судить негоже, — вынесла она свой вердикт.
Она направилась в глубину жилища, к низенькой, почти незаметной в стене двери.
— Вот, за этой дверью кладовка пустая. Там постелю тебе на полу. Располагайся, — и старушка удалилась, оставив его наедине с его мыслями и болью.
Николай — а звали его именно так — с трудом добрался до указанного места и опустился на жесткое ложе из старого половика. В голове гудело, в глазах мутилось и плыло от усталости и потери крови. Он с усилием отодвинул мокрую, прилипшую к телу рубаху — весь бок был пропитан темно-бурым, почти черным оттенком засохшей и свежей крови.
— Чтоб тебя, чтоб вас всех… — прошептал он сквозь зубы, чувствуя, как подкатывает тошнота.
С нечеловеческим усилием стянув с себя грубое, промокшее облачение, он просто рухнул на спину поверх жесткого, колючего покрывала. Сознание начало уплывать, его затягивала вязкая, черная трясина. Он ощущал, будто не засыпает, а куда-то проваливается, падает в бездну, пытается ухватиться за края, остановить падение, но тело не слушается, силы окончательно покидают его.
Как только Николай отключился, в горницу бесшумно, как тень, вошла хозяйка с тазом теплой воды и чистым, потертым до дыр полотенцем. Окинув его полуобнаженное тело опытным, цепким взглядом, она понимающе покачала седой головой, омыла страшную рваную рану на боку, убедившись, что она сквозная, пуля прошла навылет, не задев, к счастью, жизненно важных органов. После этого она намазала поврежденное место густым, пахнущим травами и смолами темным снадобьем из глиняного горшочка и туго перевязала чистым лоскутом.
– Ну, спи, милок. Сейчас это тебе всего нужнее. Выживешь — Бог даст, расскажешь, за что тебя так, — прошептала она, накрыла его своим старым стеганым одеялом и вышла, задувая лампу.
Николай пробудился оттого, что яркое, уже высокое солнце било ему прямо в лицо через маленькое окошко, а о вчерашнем свинцовом ненастье не напоминало абсолютно ничего. Воздух был свеж и прозрачен. Он даже не сразу вспомнил, где находится и как сюда попал. Память вернулась к нему обрывками: побег, погоня, боль, бесконечный дождь и темный домик на отшибе. Когда картина сложилась, он попытался приподняться на локте. Острая, жгучая боль пронзила бок, и тотчас, словно по мановению невидимой силы, дверь отворилась, и в комнату вошла Анна Федоровна с миской дымящегося отвара в руках.
– Очнулся, соколик! Вот и славно. Слава Тебе, Господи. Ты не вставай резко, не геройствуй, полегоньку. Нельзя тебе, рана ещё свежая, хоть и заживает будто на чуде.
— Бабуль, спасибо… Сколько я проспал? Часов восемь, наверное? — просипел он, снова падая на подушку.
Она рассмеялась своим старческим, добрым смехом.
— Сутки с гаком, милок! Целые сутки ты как убитый был. Может, поесть желаешь? Надо силы восстанавливать.
Николай почувствовал, что он не просто хочет есть — он готов был умять всё, что попадется на глаза, и даже табуретку проглотить.
– Ещё как хочу!
– Ну, вот и хорошо. Пойдём потихоньку, я тебя поддержу.
Он, к своему собственному изумлению, смог подняться и даже сделать несколько шагов. Боль была, но уже не такая адская, как вчера, а тупая и ноющая, вполне переносимая.
Бабуля накрыла на скромный деревянный стол, поставила перед Николаем объёмную глиняную миску наваристых, невероятно ароматных щей, горшочек густой сметаны, отрезала краюху свежего ржаного каравая. Он с легким сожалением взглянул на небольшой чугунок, из которого ему зачерпнули щей. Хозяйка усмехнулась, прочитав его мысли:
– Ты это… Не смотри, что мало. Всё равно не одолеешь. А коли одолеешь, так у меня ещё картошечка в печи с лучком томится, добавлю.
Он не стал церемониться и принялся торопливо, почти жадно черпать ложкой. Она молча наблюдала за ним, а потом сказала мягко:
– Меня, коли не знаешь, Анной Федоровной зовут. А тебя как величать-то?
– Николай. Очень приятно, Анна Федоровна.
– Николай… Царское имя. Любопытно.
Где-то на полпути к заветному дну миски он почувствовал, что наелся уже до отвала, но по инерции, движимый каким-то глубинным животным инстинктом, еще отправлял ложку в рот. Бабуля тем временем примостилась на лавке напротив, сложив на коленях руки.
– Ну что, Николай, теперь, с легким паром, можешь и поведать свою историю, коли не секрет. Откуда Бог принес?
Он отодвинул пустую миску, и Анна Федоровна тотчас поставила перед ним кружку с темным, мутным отваром.
– Выпей, милок. Горько, не сладко, но для тебя сейчас жизненно важно. Кровь очистит и силу вернет.
Он послушно понюхал терпкий, травяной запах, поморщился, но сделал большой глоток. И мысли даже не мелькнуло, что старушка может ему навредить. Он чувствовал исходящую от нее древнюю, неподдельную доброту.
– Да и рассказывать-то особо нечего, всё банально и грязно, — начал он, глядя в стол. — Было у меня всё, Анна Федоровна: и свой кров, и семейство, и достаток немалый. Бизнес, короче. А в один миг супруга моя, Светлана, решила, что я ей как мужчина больше не нужен, а вот мои деньги, квартиры, счета — это весьма и весьма пригодились бы ей и… другому. Ночью они, ее новый ухажер и она, на моей же машине, случайно… надеюсь, что случайно, сбили на обочине человека и скрылись. А после, когда начались розыски, она дала показания, будто видела, как я той ночью вернулся на машине весь встревоженный, и как потом во дворе следы какие-то заметал.
Её любовник — журналист известный, везде у него связи и знакомые. Меня сломали быстро. За сутки, можно сказать, осудили заочно, по всем каналам показали как подлого убийцу-беглеца, и я три месяца отсидел в СИЗО, ожидая передачи дела в суд. Но дольше нельзя было там оставаться. Я понял — там меня сгноят. Нужно было улизнуть во что бы то ни стало, чтобы отыскать одного человека, старого друга, который мне наверняка поможет. Он поверит. Даже не мне, а правде. Только вот улизнуть-то я улизнул, чудом, а как подступиться к нему теперь — пока не знаю. Ищу путь.
– Что ж, если всё так, как ты описываешь, то правда восторжествует. Всё наладится, вот увидишь.
– Эх, Анна Федоровна, мне бы вашу уверенность! — горько усмехнулся он. — Я ведь тоже не из простых был: глупый, ослепленный деньгами. Полагал, раз у меня капитал, то больше ничего и не требуется, все сами ко мне на поклон придут, будут ценить и уважать. А как пришла настоящая беда — так все, как крысы, с тонущего корабля разбежались. И ладно бы предали за дело, а то ведь просто так, испугались испачкаться в истории. Один я остался.
Хозяйка молча поднялась, убрала посуду и, вернувшись, извлекла из комода потрепанную, засаленную колоду карт. Он с удивлением наблюдал, как она с неожиданной ловкостью стала их раскладывать на столе причудливыми фигурами, что-то бормоча себе под нос на непонятном языке. Наконец, собрала карты в аккуратную стопку и взглянула на него.
– Через три дня, на утренней заре, тебе нужно отправляться. Если выедешь, когда я скажу, то ровно к полудню доберешься до своего приятеля. И застанешь его одного.
Николай никогда не верил ни в гадания, ни в экстрасенсов, считая это дремучим шарлатанством. Но сейчас он, затаив дыхание, наблюдал, как ее корявые пальцы вновь и вновь тасуют колоду, раскладывают ее заново. Потом еще раз, и еще. И только после третьего круга она заговорила, глядя не на него, а куда-то в пространство:
– Появился ты на свет вдалеке отсюда, за горами, за долами… Был единственным, поздним и желанным ребенком. Твои родители живы, старички уже, обитают там далеко, в своем домишке, всё смотрят на дорогу со слезами на глазах. Всё сына ждут. А сын не спешит, и не потому, что в заключении, а и раньше, до всей этой канители, не особо-то и торопился. Деньги присылал, да не это старикам нужно…
Николай смотрел на нее, и по его спине побежали ледяные мурашки. Ему стало невероятно, до боли в горле стыдно — всё было именно так, слово в слово. Он исправно отправлял родителям переводы, а сам навещал их в последний раз года три назад, и то набегом, на два дня.
– Супруга у тебя — писаная красавица, глаза голубые, волосы как мед, только душа черная, обманщица жуткая. Много мужчин у нее всегда было: и до тебя, и при тебе, прятала она их. А еще… еще от ребенка твоего она на четвертом месяце избавилась тайком. Мог бы у тебя сын быть, крепкий мальчуган, но вот не захотела она его рожать, обуза, мол.
Он сидел, словно пораженный молнией, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. А ведь он что-то подозревал тогда! Света сказала ему, что это небольшое женское недомогание, поэтому пару недель ей лучше пожить в гостевой комнате. И в частную клинику она тогда подозрительно часто ездила «на процедуры» и даже оставалась там на несколько дней. В общем, ему бы тогда всё разузнать, проявить участие, а он, увлеченный своими сделками, просто отстранился, предпочитая не видеть.
– А друг твой, к которому ты идешь, — он переживает за тебя, ищет тебя уже который месяц, и у него уже кое-что есть, улики. Поможет он тебе, выручит, даже не вспомнит про старую обиду, которую ты ему когда-то причинил, ему и его семье. Он человек добрый, прощающий.
Николай едва не упал со стула. Волосы на его голове зашевелились.
Ну, допустим, бабушка — неплохой психолог, могла что-то угадать по его виду, речи. Но откуда она может знать про Сергея? И про ту давнюю, гадкую историю? Ради Светки он тогда бросил сестру своего лучшего друга Сергея, Ларису, с которой встречался несколько лет и уже подумывал о семье. А Светлана появилась как яркая, дорогая игрушка. И он, ослепленный, все бросил. Лариса тогда уехала из города, не простив его. Они с Сергеем тогда страшно поссорились, даже подрались, но потом, спустя год, вроде как помирились, однако прежней близости уже не было. Николай всегда думал, что именно Лариса, его бывшая, настояла на том, чтобы брат с ним помирился. Она всегда была мудрее их обоих.
Бабуля сложила карты и убрала их в стол. Он выдохнул, будто только что всплыл с огромной глубины.
– Невероятно… Я не знаю, что сказать. Это магия…
Она звонко, по-девичьи рассмеялась.
– А ты как думал, милок? Раньше, лет тридцать назад, я считалась лучшей ворожеей на всю округу. Ко мне из города на лимузинах приезжали, очередь у калитки стояла. А теперь… А теперь я больше не гадаю, не хочу. Очень тяжело видеть чужие судьбы, пропускать их через свое сердце. И ведь люди очень редко приходят гадать, когда у них всё хорошо и ладно. А вот когда уже край, когда всё плохо и надеяться не на что, то да. Сам понимаешь, когда человек обращается к тебе с таким горем, что там можно увидеть? Чаще всего — финал. А я не хочу быть вестником чужих бед. Устала.
На улице снова загрохотало, застучало по крыше. Хлынул новый ливень.
– Да что ж такое творится-то! Всю неделю грозы да ураганы! Когда уже прекратится это бедствие? Совсем света белого не видно!
Кот Васька привычно, как по команде, вскочил на печку и устроился там, а Николай с новым интересом наблюдал, как хозяйка с привычной сноровкой начинает расставлять тазики и кастрюли точно в тех местах, где они стояли вчера. Было заметно, что она уже наизусть выучила все слабые места своего дома и точно знала, где и когда будет протекать вода. Так и вышло: вскоре под веселый, но настораживающий перезвон капель, под оглушительные раскаты грома, они продолжили свой вечер при свете керосиновой лампы.
– В деревне почти никого не осталось, все в город подались, — рассказывала она, присаживаясь к столу. — Раньше, когда горожане побогаче приезжали ко мне, я могла попросить кого-то из них прислать работников, крышу починить, стену подлатать. Денег они не брали, в долгу оставались. А сейчас и просить некого. Каждый раз думаю, что случится раньше – я свою смерть приму или потолок этот мой рухнет на меня. Так и живем.
Спустя три дня, проведенных в этом странном, затерянном мире, Николай окреп и воспрял духом. Деревня и впрямь казалась вымершей. Новых лиц не появлялось, лишь однажды проехал местный развозной автомагазин, и то не останавливаясь. Ранним утром на четвертые сутки хозяйка разбудила его затемно, в предрассветной синей тишине:
– Пора тебе идти, Коля. Собирайся. Сюда сегодня приедут тебя искать. Чуяю я это.
Он легко поднялся с постели, ощущая в теле небывалую легкость. Рана почти не беспокоила. Он обнял хрупкую, тщедушную старушку, чувствуя, как комок подступает к горлу.
– Мы обязательно увидимся, Анна Федоровна. Обязательно! Я вам всё верну, втройне верну! Спасибо вам! Вы мне жизнь спасли…
– Иди уже, иди, а то я от таких прощаний весь день потом ревой реву, — отмахнулась она, но он видел, что и ее глаза блестят на мгновение. — Встретимся еще, я уверена. Ты теперь на правильной дороге.
Она подробно объяснила ему, как пройти через огород, через покосившийся забор, выйти на старую тропу, ведущую к заброшенной станции, сесть на первый автобус или, что лучше, на электричку, которая должна пройти чуть свет. Он кивал, запоминая каждое слово. И долго она стояла на пороге, вглядываясь в предрассветную, сизую мглу, куда он ушел, пока его силуэт не растворился в тумане.
– Что за напасть! И снова дожди! Какое лето-то нынче выдалось? — проворчала она себе под нос, принимаясь за привычную работу.
Пришлось освобождать ёмкости, в которых Анна Федоровна носила воду из колодца. Она с тоской наблюдала, как на потолке появляются все новые и новые мокрые разводы, как вздувается и отклеивается старыми лохмотьями обои. Да, крыша долго не продержится. Рухнет скорее, чем она думала.
Ливень в тот день прекратился так же внезапно, как и начался. Вообще, этим летом погода и впрямь сошла с ума, была как в тропиках: утром – зной и палящее солнце, потом за полчаса набегали тучи – и начинался стеной ливень, а к вечеру снова устанавливалась ясная, теплая погода.
Анна Федоровна собрала тазы, вылила воду на огородные грядки, взяла пустые ведра и понесла их во двор, к колодцу. Она вышла на скрипящее крыльцо, подставила лицо теплым лучам и застыла как вкопанная: по единственной раскисшей дороге к ее дому приближался большой, невиданный ранее автомобиль. Анна Федоровна таких никогда не видела – вроде бы грузовик, но сверху какая-то высокая конструкция, похожая на корзину или будку. За ним, аккуратно объезжая глубокие лужи, ехала еще одна машина – легковая, но тоже крупная, дорогая, блестящая на солнце.
– Неужто опять война какая? Или начальство какое? — прошептала она, и холодок страха пробежал по спине.
Анна Федоровна судорожно перекрестилась. Обе машины, поскрипывая шинами по грязи, остановились прямо перед ее калиткой. Теперь она видела, что в кузове первой лежат аккуратные штабеля новых досок, какие-то большие упаковки в полиэтилене, что-то алое, напоминающее шифер, но явно не он, а современное, пластиковое. Из второй, блестящей машины, открылась дверь, и вышел… Николай.
Анна выронила ведро, которое держала в руке, и сделала несколько шагов навстречу своему недавнему постояльцу, не веря своим глазам.
– Здравствуйте, Анна Федоровна! Я же говорил, что мы скоро увидимся! — он сиял, его лицо было чистым, умытым, глаза смеялись.
– Ну, не так уж и скоро, милок – уже три месяца, как ты сбежал, прошло, — ответила она, сурово хмуря брови, чтобы скрыть неподдельную радость.
– Тут от меня мало что зависело, меня на второй день, как к Сергею пришел, снова взяли, — он улыбнулся. — Пока он с адвокатами разбирался, пока все ее показания к единому знаменателю приводили и свидетеля того самого откапывали… Короче, всё встало на свои места. Правда, еще на месяц загремел, пока суды да следствие. Но теперь я чист before the law, как говорят. И я не один к вам!
Он вернулся к машине, открыл дверь, и оттуда вышла молодая, очень симпатичная женщина с добрыми, лучистыми глазами. Она застенчиво улыбнулась:
– Здравствуйте, Анна Федоровна. Очень приятно с вами познакомиться. Много о вас слышала. Меня Лариса зовут.
Ужинать в тот вечер решили на свежем воздухе, благо погода окончательно установилась. Лариса, Анна Федоровна и Николай вместе приготовили три огромных кастрюли еды на всю бригаду рабочих, которые вовсю шумели на крыше, заменяя старую, сгнившую кровлю на новую, красную и прочную. Пока Лариса сервировала большой стол на улице, Анна Федоровна в последний раз, в качестве исключения, разложила на столе свою потрепанную колоду. Коля, сияющий, присел рядом на скамейку:
– Ну что, бабушка, что они вам показывают теперь? Говорят, я исправился?
– Говорят, Коль, что ты поступил как настоящий мужчина, вернувшись в свое прошлое и исправив старую ошибку. Именно из-за той твоей жестокости, из-за предательства любви всё в твоей жизни и пошло наперекосяк, как карточный домик. Только вот… — Она прищурилась, разглядывая карты. Он испуганно взглянул на старушку. — Ты жениться собираешься на моей гостье?
– Да хоть сейчас, честное слово! — воскликнул он. — Только вот до сих пор боюсь, что она меня, бывшего зэка, отвергнет. Не заслужил я ее.
– Не отвергнет, — мудро улыбнулась старуха. — Не отвергнет, ведь малышу без родного папы не годится появляться на свет. Это неправильно.
Коля остолбенело уставился на улыбающуюся, немного смущенную Ларису, потом на ее еще совершенно плоский живот, потом снова на Анну Федоровну. В глазах у него помутилось от переполнявших его чувств.
После обильного, веселого ужина, когда Анна Федоровна уже ушла спать в свою горницу, а уставшие рабочие улеглись спать в палатках рядом с домом, Лариса и Николай устроились на ночлег в просторном внедорожнике.
– Лар… — тихо начал он, глядя в потолок машины. — А как ты смотришь на то, чтобы навсегда, на всю оставшуюся жизнь связать свою судьбу с бывшим заключенным, опозоренным бизнесменом и, в общем-то, неудачником?
Она удивленно посмотрела на него, но Николай делал вид, что с огромным интересом изучает узоры на потолке, как только что делала она.
– Это что, Николай Федорович, ты мне так оригинально, в машине, предложение руки и сердца делаешь? — в ее голосе играли смешинки.
— Ну… а что? Да, в общем, делаю, — он сглотнул.
– Ну, не знаю… — притворно задумалась она, качая головой. — Перспектива так себе, прямо скажем: буду я, молодая красивая женщина, воспитывать кучу детей, а муж – будет по тюрьмам шататься. Непорядок. — Она притворно тяжело вздохнула и отвернулась к окну, снова делая вид, что с интересом рассматривает звезды.
Николай резко, как ошпаренный, вскочил на своем сидении, так что лоб чуть не расшиб о потолок, и уставился на нее.
— Каких детей?! Какую кучу?! Ты что…
А Лариса не выдержала и рассмеялась его растерянному, испуганному лицу:
– Да, конечно, да, дурачок! Я этих слов ждала, наверное, с того самого дня, как ты в первый раз пригласил меня в кино вместо моей бравирующей сестры! Правда, думала, что всё будет чинно-благородно: с коленопреклонением, с кольцом и букетом цветов. А не в машине, пахнущей резиной и мужскими носками.
– Думаешь, Фёдоровна меня не прибьет за это? — прошептал он счастливо. — Сейчас, сиди тут!
Он выскочил на улицу, осмотрелся при свете луны, подбежал к бабушкиному палисаднику, где цвели самые красивые, огромные белые лилии, выломал одну (прости, бабушка!) и бегом вернулся в машину, протягивая ей цветок:
– Вот тебе цветы! Пахнут лучше носков! А кольцо… кольцо будет в городе, самое лучшее, какое только найдем. И ещё, Лар… Мы съездим. Обязательно съездим к моим родителям. Сразу после ЗАГСа.
– Конечно, съездим, Коля. Очень хочу с ними познакомиться, — улыбнулась она, принимая цветок и прижимая его к груди.
Анна Федоровна, всё это наблюдавшая из окошка своей горенки, отступила вглубь комнаты, вздохнула с облегчением и тихо улыбнулась в темноте своей мудрой, всепонимающей улыбкой:
– Вот и хорошо, вот и славно. Вот теперь всё встало на свои места. Всё правильно.
